волосы.
– Тебе, вероятно, все же стоит принять таблетку – которую ты принимаешь после. На всякий случай.
– Я не хочу от тебя никаких детей, Феликс. Уверяю, я тут не сижу каждый вечер, как какая-нибудь трагическая падшая женщина, мечтая родить от тебя ребенка. – Она начала выписывать восьмерку ногтем на его животе. Движение казалось ленивым, но ноготь она вдавливала с силой. – Ты, конечно, понимаешь, что если бы было наоборот, то имелся бы закон, настоящий закон: Джон против Джен в Верховном суде. И Джон доказывал бы, что Джен по доброй воле трахала его пять лет, прежде чем без предупреждения бросить на закате его детородного возраста и завести шашни с бабником двадцати четырех лет с елдаком длиной с мое предплечье. И суд выносил бы приговор в пользу Джона. Каждый раз. Джен должна была возместить ущерб. Огромную сумму. И отсидеть шесть месяцев в тюрьме. Нет, девять. Поэтическая справедливость. И ты бы не смог…
– Знаешь, что? Мне пора.
Он убрал ее голову со своей груди, опустил футболку на живот, встал. Она села, скрестила руки на груди. Посмотрела в сторону реки.
– Да, так чего ты не идешь?
Он наклонился, чтобы поцеловать ее на прощание, но она, как ребенок, отдернула голову в сторону.
– Ну зачем ты так? Мне нужно бежать – вот и все дела.
Феликс почувствовал, что чего-то не хватает, опустил взгляд, увидел: ширинка у него расстегнута. Он дернул наверх молнию. И сообразил, что сказал и сделал совершенно противоположное тому, что собирался сказать и сделать с того момента, как вошел в ее дверь.
– Прости, – сказал он.
– Нет нужды извиняться. Я в порядке. В следующий раз приводи свою подружку Грейс. Мне нравятся здравые. Они гораздо живее. Я нахожу, что большинство людей пребывает в полувегетативном состоянии.
– Правда, прости. – Феликс поцеловал ее в лоб.
Он двинулся к чердачной двери, но через секунду услышал шаги у себя за спиной, увидел мелькание халата, несколько шелковых ласточек на крыле, потом рука ухватила его за плечо.
– Знаешь, Феликс… – тонким детским голоском, каким официантка называет блюда дня, – не все хотят жить обычной маленькой жизнью, к которой ты гребешь в своей лодке. Мне нравится моя огненная река. А когда придет время уходить, я собираюсь без колебания спрыгнуть с моей лодки-одиночки в огонь, чтобы он пожрал меня. Я не боюсь. Я никогда не боялась. Большинство людей боится – ты прекрасно знаешь. Но я не похожа на большинство. Ты никогда ничего для меня не делал, мне этого и не нужно.
– Ничего для тебя не делал? Когда ты лежала на этой крыше, пускала слюну и закатывала глаза до затылка, кто был здесь, кто совал пальцы…
Крылья ноздрей Анни вспорхнули, лицо приобрело жесткое выражение.
– Феликс, что у тебя за патологическая потребность быть хорошим парнем? Это такая скука. Правда, с тобой было веселее, когда ты выступал в роли моего дилера. Тебе не нужно спасать мою жизнь. И ничью другую. С нами все в порядке. Нам не нужно, чтобы ты прискакивал на белом коне. Ты ничей не спаситель.
Они говорили довольно тихо, но клали руки друг на друга и убирали их все с большим и большим неистовством, и Феликс понял: вот оно и происходит, в самом плохом варианте, жуткая сцена, после которой он несколько месяцев сюда не заглядывал; и, странное дело, он точно знал, что такое – быть в этот момент на месте Анни (он много раз был в роли Анни, с матерью, с другими женщинами), и чем яснее он понимал это, тем больше ему хотелось бежать от нее, словно поражение, потерпленное таким образом, каким она терпела его сейчас, похоже на вирус, и остается только сетовать на способ, которым ты его подхватил.
– Ты ведешь себя так, будто между нами есть отношения, но это никакие не отношения. У меня есть отношения, и я пришел к тебе, чтобы сказать об этом. Но это? Это даже не говно, это ничто, это…
– Боже мой, еще одно отвратительное слово! Избавь меня, господи, от «отношений»!
Горя желанием уйти, Феликс разыграл то, что считал своей козырной картой.
– Тебе сорок с чем-то. Посмотри на себя. Ты продолжаешь так жить. Я хочу иметь детей. Я хочу жить дальше.
Анни выдавила из себя подобие смеха.
– Ты хочешь сказать «иметь еще детей», так? Или ты принадлежишь к счастливым оптимистам, которые думают, что каждые семь лет, после регенерации клеток, они становятся новыми людьми – начинают жизнь с чистой страницы, забывают, кому причинили боль, что было раньше. Теперь настало время для моих новых отношений.
– Я ухожу, – сказал Феликс и пошел прочь.
– Какое лживое, глупое слово – «отношения». Для людей, у которых кишка тонка, чтобы жить, у кого нет воображения, чтобы заполнить дней лет наших – семьдесят лет[37] чем-нибудь другим, кроме…
Феликс знал: лучше ему не встревать, он уже выкатил все свои козыри, к тому же она все равно играла сама с собой. Когда она впадала в такое состояние, то могла спорить с вешалкой, со шваброй. И откуда он мог знать, сколько она приняла еще до его прихода? Он отвернулся, открыл чердачную дверь и спустился в квартиру, но она потащилась за ним.
– Значит, так теперь люди себя ведут, да? Когда не могут придумать ничего получше. Ни политики, ни идей, ни яиц. Женись. А я выше всего этого. Давно уже. Тысячи лет. Эта идея – будто все твое счастье в том другом человеке. Идея счастья! Я нахожусь в другом плане сознания, дорогой. У меня больше яиц, чем может себе представить твоя философия. Я в девятнадцать была обручена. Я была обручена в двадцать три, прямо сейчас я могла бы плесневеть в каком-нибудь хемпширском замке, обивать и переобивать диваны с каким-нибудь бароном в идеальной бесполой гармонии. Чем и занимаются мои соплеменники. А твои плодят детей в таких количествах, которых не могут себе позволить и прокормить. Я уверена, все это совершенно восхитительно, но меня вычеркни из этого ебаного списка!
В коридоре между ее спальней и гостиной Феликс развернулся и ухватил ее запястья. Его трясло. До этого мгновения он не понимал, чего хочет. Не того, чтобы она потерпела поражение, а чтобы перестала существовать.
– Тебе повезло, Феликс, ты считаешь жизнь легкой штукой. Тебе повезло, что ты счастлив, что ты знаешь, как быть счастливым, что ты хороший парень и хочешь, чтобы все были счастливыми и добрыми, потому что ты сам такой, чтобы
