сказанное мной хоть в малой степени поможет вам обрести свой собственный путь, каждому свой особый путь, который соединяет его со Христом Богом.
Давайте немного помолчим и потом вместе помолимся.
Свободный голос Церкви
Предлагаемая вниманию читателей книга – перевод на русский язык последних бесед митрополита Антония Сурожского, в которых почти 90-летний старец делится с англоязычной паствой итогами духовного опыта всей своей жизни во Христе. Об этой жизни и хочется дать некоторое представление, не прибегая к парадным фразам, а просто показав, каким он был в разные периоды…
Андрей Борисович Блум, отнюдь не «монах от младых ногтей», прошел путь от принца до нищего в первые десять лет своей жизни. Его отца (Бориса Эдуардовича Блума; 1882–1937. – Прим. ред.) назначили консулом в Персию в 1915 г., когда мальчику было немногим больше года. Родился он в Швейцарии, в доме деда, дипломата в отставке, откуда его забрали всего на несколько месяцев в Москву. В Персии отец служил до 1920 г., когда пришлось покинуть консульство и бежать с семьей: сначала по горам на лошадях, потом по большим рекам Месопотамии и по морю в Индию. Оттуда на корабле добрались до Гибралтара, но утлое суденышко дальше не последовало, и они высадились, так и не добравшись до Шотландии, где жили предки Андрея со стороны отца до переселения в Петербург во времена Петра Первого.
От жизни в Персии остались смутные воспоминания быта представителей Российской империи в стране пустынных гор и цветущих, укрытых дворов. Мама – прекрасная амазонка – охотилась с мужчинами на тигров. Приятную расслабленность детских заболеваний (Андрей и тогда подвержен был астме) украшало постоянное присутствие безотказной итальянской бабушки, готовой без устали читать сказки. Язык консульского дома был, разумеется, русский, а персидские фразы, выученные у прислуги, выветрились из памяти за годы учебы в немецких и французских школах (однако, говорили, он еще несколько лет кричал во сне – по-персидски).
Отец, прекрасный знаток восточных языков, мог бы построить карьеру в изгнании, но в Париже он разделил участь многих эмигрантов, возможно чувствуя и личную ответственность за трагедию России. Он пошел в чернорабочие, зарабатывал очень мало и закрылся от знакомых и семьи, уйдя чуть ли не в затвор, хотя и продолжал по-своему любить сына и влиять на его судьбу Мать с бабушкой и маленьким Андреем на время укрылись у родственников в Австрии, там он впервые пошел в школу и на всю жизнь полюбил немецкий язык и поэзию. В 1923 г. семье пришлось перекочевать в Париж, где жить было негде и не на что. Мать, урожденная Скрябина (сводная сестра композитора), воспитанница Смольного института благородных девиц, нанялась уборщицей в гостинице, где ей предоставили комнату, запретив, однако, жить с семьей. Потом, благодаря знанию языков, ей удалось устроиться машинисткой и таким образом худо-бедно прокормить семью. Сына она пыталась устроить в приличный интернат, но мальчик, узнав, что его там воспитают католиком, воспротивился. Интернат, куда он впоследствии попал, находился в разбойническом квартале Парижа, там царил закон джунглей. Мальчишки издевались над ним. Учитель не защищал: «Научись драться». В таких условиях Андрей прожил до тринадцати лет, пока матери не удалось снять для семьи квартиру и он смог учиться экстерном в лицее. Наступившее безоблачное счастье породило реакцию: как будто не к чему больше стремиться. Светом в окошке была надежда вернуться на родину, лелеянная в лагерях русских скаутов, «витязей». Подросток рос чуждым всему церковному, и, когда товарищ попросил его присутствовать на лекции отца Сергия Булгакова, которого пригласили к витязям в лагерь, он согласился нехотя, чтобы не подводить организаторов. Лекция его возмутила: с какой стати ему, только что научившемуся выживать в условиях джунглей и мечтавшему сражаться «за Царя и Отечество», вдруг прощать и любить врагов? Решив, что с таким никуда не годным для жизни учением надо раз и навсегда покончить, он взял дома у матери «самое короткое» Евангелие, от Марка. Где-то между второй и третьей главой он почувствовал присутствие Христа – не «видел», а знал, что Он пришел, слышит его вопрошания, любит его, воистину воскрес. При дальнейшем чтении оказалось, что Христос любит не только праведников, но всех. Поверившему в Него, значит, надо полюбить и неправедных… и всем, всем рассказывать о чуде умирающего за каждого из нас Живого Бога. Этому озарению он остался верен всю жизнь.
Он стал прихожанином Трехсвятительского подворья в Париже, регулярно участвовал в церковных службах, работал вожатым в летних лагерях РСХД. Сверстники запомнили его страстным спорщиком и спортсменом, остроумным, добрым, но и требовательным, внушающим младшим физическую и духовную бодрость. Сам он рассказывал случай, когда ребята напросились с ним на ночное бдение в горах и до рассвета молились, не чувствуя усталости. Еще вспоминал, как французский крестьянин, увидав, что он ходит босиком, обозвал его чокнутым и… подарил огромные, не по ноге, башмаки, которые Андрей долго носил как прекрасное свидетельство непосредственной человеческой солидарности. Нужда не ожесточила его, а научила обходиться минимумом, быть к другим отзывчивым и за всякое доброе дело – благодарным.
В 1931 г. Андрей был посвящен в стихарь митрополитом Евлогием (Георгиевским), но не ушел с ним в том же году под юрисдикцию Константинополя. «Я был уверен, – говорил владыка Антоний в интервью Би-би-си 30 июля 1996 г., – что при мудром руководстве русская эмиграция могла оставаться верной родной Церкви и не поддаваться воздействию советских властей. И это я пережил немного позже, когда из Москвы получили письмо о том, чтобы патриаршие приходы воздерживались от всякой политической деятельности. И наше духовенство написало в патриархию, что мы, политические эмигранты, имеем право бороться против советской власти и коммунизма, но что духовенство обязуется не обращать церковный амвон в политическую кафедру». Уход из Русской Церкви он воспринимал как бегство с поля боя, более того, оставаться верным ей для него означало быть «свободным голосом и свободным телом Русской Церкви и русской нашей Родины».
Среди тех, кто разделял тогда эту позицию, был настоятель подворья Трех Святителей, валаамский иеромонах Афанасий (Нечаев). Андрей попросился под его духовное руководство. Он и сам горел желанием стать монахом, но его удерживало от этого шага чувство ответственности за семью, находившуюся на грани нищеты. Отец ему посоветовал стать врачом, в угоду Богу, в помощь людям и, конечно, близким. В том же 1931 г. отец Афанасий его благословил поступить на предварительный курс физики, химии и биологии в Сорбонне, а через два года – на медицинский факультет. Тем не менее он твердо решил собственной семьи не
