В конце лета, когда она вернулась в Лондон, а мое семейство погрузилось на паром и отправилось в Саутгемптон, я собрал рюкзак и отправился в Нью-Форест[155]. Я раскинул палатку под соснами на краю общественных владений в паре миль от Брокенхерста. О, это потрясающее одиночество первой ночи в лесу! Кваканье лягушек в солоноватых ручьях, светлячки, играющие в зарослях утесника, иногда шум редкой машины на отдаленной дороге всколыхнет тишину и тихо умрет где-то вдали. И я, – сижу у входа в палатку и занимаюсь нелегким делом переваривания яиц и бекона под бутылочку сидра, захваченного из деревни.
Она сказала, что напишет мне письмо до востребования на почту Борнмута, как только вернется домой, но этот лагерь на краю леса вскоре показался мне слишком тоскливым. Кроме того, вода в ручье имела странный привкус, и я решил, что так можно и отравиться. Поэтому я перебрался в Бьюли[156], где можно было питаться при гостинице, не довольствуясь собственной стряпней.
Я провел день, валяясь на траве под стенами старинного цистерцианского аббатства, предаваясь жалости к себе, тоске и одиноким терзаниям юной любви. Страдания, однако, не мешали мне прикидывать в уме: не пойти ли на Джимкане – светские любительские скачки – пообщаться со сливками графства, и может быть, встретить еще более прекрасную девушку-, чем та, с которой я был связан, как мне тогда казалась, до гроба-. У меня, однако, хватило ума не пойти на это скучное мероприятие.
Что касается цистерцианского аббатства, которое служило декорацией для всех этих размышлений, то оно меня не интересовало. Я бродил среди руин старинных зданий, постоял в приходской церкви, бывшей прежде монастырской трапезной, вкусил немного тишины и покоя на зеленом газоне под деревьями – там, где когда-то стоял монастырь. Но все это – в духе туристических развлечений, с каким обычно современный среднестатистический англичанин посещает старинные аббатства. Если ему и случается задаться вопросом, что за люди жили в таких местах, и почему они жили так, а не иначе, он не спрашивает себя, пытается ли и сейчас кто-то вести подобную жизнь. Это кажется ему неуместным. Я же к тому времени совсем потерял интерес к подобным размышлениям. Какое мне дело до монахов и монастырей? Передо мной вот-вот распахнется весь мир, со всеми его развлечениями, все будет принадлежать мне: с моим-то умом, со всей тонкостью моих пяти чувств я вскрою его драгоценную казну, обыщу его сокровищницы и опустошу их все. Я заберу то, что мне нравится, а остальное отброшу за ненадобностью. И если мне покажется, что я похищаю сокровища, с которыми не умею обращаться, то все равно я украду их, и буду использовать так, как мне нравится, потому что я хозяин всего. Не имеет значения, что у меня не будет много денег: у меня их будет достаточно, а мои таланты довершат остальное. Ведь я знал, что лучшие удовольствия жизни можно получить без больших денег, а то и вовсе без них.
Результаты экзаменов на аттестат повышенного уровня стали известны в сентябре, когда я гостил в доме своего школьного товарища, и я не мог как следует потешить свое тщеславие, потому что товарищ мой провалился. Впрочем, в декабре нам предстояло вместе ехать в Кембридж, чтобы держать экзамен на стипендию.
Эндрю был сыном провинциального священника с острова Уайт[157] и капитаном крикетной команды Окема. Он носил очки в роговой оправе и имел выдающийся подбородок, который держал высоко поднятым. Смоляные локоны свободно спадали на лоб, и в школе он считался интеллектуалом. Мы оба любили работать, или точнее, сидеть в библиотеке и, обложившись раскрытыми книгами, болтать на всякие не относящиеся к делу темы, не забывая прихлебывать отвратительное пойло фиолетового оттенка под названием Вимто, которое мы прятали под столом или за массивными томами Национального биографического словаря.
Именно Эндрю как-то раз выискал черную книжицу, которая только что поступила в библиотеку и называлась, если не ошибаюсь, «Очерк современного знания». Автор много рассказывал о психоанализе и даже излагал тонкости психоаналитического предсказания на основе исследования фекалий, что раньше мне нигде не попадалось, и над чем мне хватило здравого смысла посмеяться. Однако позднее, в Кембридже, именно психоанализ дал мне некую философию жизни и даже нечто вроде псевдорелигии, что довершило мое падение. Кстати, сам Эндрю к тому времени потерял к нему всякий интерес.
В промозглом туманном декабре, когда мы перебрались в университет сдавать экзамены, большую часть времени между занятиями я штудировал «Фантазию бессознательного» Д. Г. Лоуренса. Даже для психоанализа это совершенно безответственная вещь, именно что фантазия. Лоуренс насобирал массу мудреных терминов вроде «люмбарного ганглия», побросал в котел и заварил все это на собственной идее поклонения половому инстинкту. В результате получилось престранное зелье, которое я, сидя в комнате одного уехавшего на каникулы студента – любителя Пикассо, изучал тем не менее с таким почтением, словно это некое священное откровение. Эндрю в это время находился в колледже Св. Екатерины, где его терроризировал преподаватель, имевший репутацию человека весьма свирепого. Всю эту неделю я сидел в тишине под высокими стропилами холла в Тринити-колледж и исписывал большие листы своими мыслями о Мольере, Расине, Бальзаке, Викторе Гюго, Гете, Шиллере и прочих. Через несколько дней, когда все это закончилось, мы заглянули в «Таймс» и узнали, что на этот раз мы оба прошли – и я, и Эндрю. Мы стали стипендиатами, он – в колледже Св. Екатерины, я – в Клэр. Еще один наш соученик, Диккенс, единственный в Океме кроме меня любитель модных записей, получил стипендию в колледже Св. Иоанна.
Радость моя была огромна. Я покончил с Окемом: не то чтобы я не любил школу, но меня радовала свобода. Я вообразил, что теперь-то я действительно взрослый и независимый человек и – только протяни руку – могу взять все, что пожелаю.
На радостях во время рождественских каникул я столько съел, столько выпил, и посетил такое количество вечеринок, что едва не заболел.
Но взял себя в руки, встряхнулся, и 31-го января нового года, в мой восемнадцатый день рождения, Том повел меня в Café Anglais чествовать шампанским, а наутро я уже был на пути в Италию.
VI
Уже в Авиньоне я понял, что денег на то, чтобы добраться до Генуи, где у меня был аккредитив в местном банке, не хватит. Пришлось написать Тому и просить у него.
