смела шелохнуться. Но когда он предложил пройтись вдоль берега, у меня язык не повернулся отказать, ведь он ко мне со всей душой – как можно на доброту ответить неблагодарностью?
Пляж, темный и безлюдный, был далеко от пристани. Энгус разулся, спрыгнул на песок.
– Иди сюда. – Он подал руку, а я не знала, как ему отказать. И не сопротивлялась.
Он обнял меня за талию. Его рука мне мешала, не давала дышать, но из вежливости я не посмела его оттолкнуть.
Мы уходили вдоль пляжа все дальше от огней пристани, не слышно было ни звука, кроме шороха волн, а лицо Энгуса, обращенное ко мне, при свете луны казалось мертвенно-бледным.
Сердце у меня сжалось. Когда он меня облапил, я уперлась обеими руками ему в грудь. Он поцеловал меня в шею, туда, где кожу холодила цепочка. Губы у него были теплые, но на коже остались влажные холодные следы; он коснулся губами моих губ.
Я застыла, замер и он.
– Ты что, в кошки-мышки со мной играешь? Дразнишься?
В его глазах мелькнуло презрение, щека задергалась.
Я молча покачала головой.
– Вот и славно. – Приложившись к моим губам слюнявым поцелуем, он раздвинул их языком, и я внутренне съежилась, превратилась в камень.
Он отстранился, даже в полутьме видно было, как он хмурит брови, а глаза гневно сверкают.
– Думал, я тебе нравлюсь.
– Нравишься, – отвечала я из осторожности, из вежливости, чтобы не злить его.
– Ну так поцелуй меня, – велел он.
И я послушалась.
Я не сопротивлялась, когда он меня поцеловал, уложил на песок. Но когда он навалился на меня сверху, я стала в ужасе отбиваться. Куда там, он был намного меня больше, тяжелее, сильнее. Сколько ни упирайся ему руками в грудь, не поможет. Я уклонялась от поцелуев, и он ткнулся губами мне в шею, а руки тем временем схватились за мою юбку, стали ее задирать.
– Не надо!
– Не ломайся, Кон.
– Не трогай меня! – Я толкнула его. Это было все равно что толкать стену или скалу.
Он не двинулся с места. Поцеловал меня снова, настойчивей.
– Отстань! – закричала я изо всех сил. – Не…
Но мой крик оборвался – его руки стиснули мне горло.
Я кашляла и задыхалась, сучила ногами по песку. Легкие распирало, мир вокруг сузился до одного-единственного лица, склоненного надо мной.
Я умру здесь. Умру.
Я замахнулась, метя ему в лицо. Он сгреб пятерней обе мои ладони, а другой рукой надавил мне на горло, пригвоздив к земле. Его локоть очутился возле моих губ. Я впилась ему в руку, на зубах что-то хрустнуло, во рту разлился привкус металла.
С диким воплем Энгус отскочил. Я глотнула воздуху и, осев на колени, скрючилась в приступе икоты.
– Ах ты сука! – заорал он, обхватив укушенную руку. – Сука! – В голосе его звенела ярость, он навис надо мной с перекошенным лицом. Я вскочила и бросилась бежать.
Сама не знаю, почему он за мной не погнался. Когда я добралась до дома, Дот уже спала на диване. Прокравшись мимо нее на кухню, я налила полную раковину ледяной воды и стала мыться, скребла багровые ссадины и лиловые синяки, покуда кожу не начало саднить.
Несколько дней я носила шарф. Я не стала рассказывать Дот, где была. А когда синяки потемнели, проступили резче, я заперлась дома, прячась от любопытных глаз. Но слухи все равно поползли.
Дот вернулась из продуктового магазина вся раскрасневшаяся.
– Ну-ка выкладывай, что с Энгусом случилось.
Я отвернулась к окну, затянула потуже шарф.
– Не обязана я перед тобой докладываться. – Рассказать ей, какой дурой я себя выставила, причинить ей боль… Нет, это выше моих сил.
Дот взяла мою ладонь в свои.
– Говорят… Энгус говорит, ты его соблазняла. Говорит, ты на пляж с ним ходила. Целовалась с ним, а потом… а потом укусила.
Я вздрогнула, заморгала, вздохнула. Отпираться нечего. Все, что сказала Дот, – правда, до последнего слова. Она впилась в меня взглядом, и лицо ее менялось на глазах. Щеки у меня пылали, но я ни слова не сказала.
Спустя три недели мы с Дот перебрались на Шелки-Холм. В карман я положила золотую цепочку, подарок Энгуса, как напоминание о том, что никому нельзя доверять, и о моем позоре.
Сейчас, стоя в часовне и глядя на яркие пятна на шее у Дот, я невольно представляю, как Чезаре касается ее руками, губами, подминает под себя.
Чувствую горечь во рту. В залитой светом часовне становится вдруг темно и душно. В горле что-то застряло, будто меня душат или камень проглотила.
– Мне пора, – выдавливаю я наконец и, протиснувшись мимо Дот, вываливаюсь на улицу, под яростное солнце.
Скорей бы до хижины добежать, запереться – но Дот хватает меня за плечо.
– Зря ты боишься, – успокаивает она. – Здесь нас никто не тронет, ты уж мне поверь.
Смотрю в ее открытое лицо, в ясные глаза. Она сама в это верит. Говорит от чистого сердца, а у самой на шее красные следы – то ли от пальцев, то ли от поцелуев. И неясно, как быть.
Не знаешь, где поджидает тебя беда. Я пошла гулять с Энгусом – и до сих пор мне чудится его хватка; вышла на лодке в море спасать тонущих – и не могу забыть последний судорожный вздох того матроса. Так просто ошибиться в выборе. Лучше спрятаться, и никто не пострадает по моей вине.
Смотрю на Дот – глаза у нее лучатся, лицо светится жизнью и надеждой. Я узнаю в ней себя прежнюю и не могу бросить здесь одну.
Я стою, стиснув в руке кисть с такой силой, что пальцы белеют. Дот смотрит в ту же сторону, что и я.
– Поможешь мне красить? – спрашивает она ласково.
Голова раскалывается.
– Попробую.
Иду за нею следом в часовню и чувствую, что Чезаре и другие пленные смотрят на нас; грудь теснит, ноги готовы нести меня прочь.
Нет, не могу я ее здесь бросить.
Приказываю себе следовать за Дот, повторяю за ней движения – окунаю кисть в коричневую краску, подношу к стене. Дот показывает, как красить плитки: в середине темно-коричневым, ближе к краям – светлее, а по контуру обводить белым.
– Издали будет казаться, что свет на них играет, – поясняет она со знанием дела.
Смотрю на нее искоса – моя сестра, мое второе «я», говорит чужим голосом, рассуждает о том, в чем я не смыслю, – и с горечью сознаю: это они, пленные, нас разлучили. А впрочем, нет, разлад меж нами начался давно, задолго до того, как привезли пленных. Все началось, когда Энгус на
