и всегда улыбался, сколько я его помнил. Но сейчас на его лице отображались только удивление и страх. Священник начал что-то говорить о вере, Господе и очищении, но до меня плохо доходил смысл его слов — я был напуган. То, что сейчас произойдет что-то плохое и ужасное я понял, когда старик приказал нам раздеться. Это было действительно ужасно, но я знал, что попробуй мы возрази — наказания нам не избежать. Уильям начал тихо плакать и давится от слез. Я старался держаться, но мне было всего семь, поэтому я не смог совладать с собой и тоже начал реветь. Казалось, вся эта ситуация ужасно забавляла старика. Когда я увидел его ухмылку и пошлый взгляд, то не выдержал и, используя последнюю надежду, начал молится. Но я не молился Богу, нет. Я просто не мог этого сделать, так как прямо в тот момент один из его представителей просто-напросто убивал во мне ребенка. Поэтому я молился Дьяволу. Почему? Потому что тогда я считал его врагом Бога. Монахини описывали нам Дьявола как плохого, ужасного и чудовищного монстра, но именно поэтому я захотел, чтобы этот монстр заставил священника прекратить этот ужас.
И вдруг случился сбой электричества. Лампы погасли, стало темно, а когда через пару секунд свет опять включился, я увидел священника лежащего на кровати и громко сопящего. Он удивительным образом моментально заснул и не реагировал даже на громкие всхлипы Уильяма. Воспользовавшись ситуацией, я схватил мальчишку за руку и, забежав в детскую спальню, тихо выгреб все со своего шкафчика в свой маленький портфель и вместе с Уильямом убежал из приюта. Странным образом я не паниковал и точно знал, что нужно делать. Я знал, что больше оставаться в приюте не могу, и убежал. Не знаю, почему я взял с собой Уильяма — это произошло автоматически. Я просто схватил его за руку и не отпускал, пока мы не оказались на улице, примерно в миле от приюта. Мы смогли убежать незамеченными благодаря тому, что была уже почти ночь и дверь приюта странным образом оказалась не заперта. Возможно, это была судьба…
Рейн замолчал, погрузившись в воспоминания, но я, увлеченная его историей, попросила продолжить и, спустя две минуты, он опять заговорил.
— Долгое время мы бродяжничали: спали на улице и в заброшенных домах, дрались с дворнягами за кусок хлеба, либо искали пропитание на помойках возле ресторанов. Мне было тяжело, а Уильяму еще хуже. Но, не смотря на это, он не пытался вернуться в приют, не пытался покинуть меня. Он всегда был рядом и я не пробовал его оттолкнуть. Странно, но мне хотелось его защищать — он стал мне как брат. Мысль о том, что пора сдаться посещала очень и очень часто. Когда по ночам было особенно холодно, что пальцы на руках и ногах каменели и почти отмирали, я думал о том, чтобы просто взять и бросится под машину, или прыгнуть с моста, дабы прекратить эти мучения. Но в самый последний момент я вспоминал о Уильяме и о том, что он останется один, на растерзание голодных дворняг или извращенных бродяг. После этого я с отвращением откидывал идею о смерти. А случайная мысль о том, что можно убить сначала его, а потом и себя, и вовсе приводила меня в ужас. Я не мог этого сделать, не мог лишить его жизни, поэтому зарекся его защищать. После этого все свое существование я посвятил ему. И странным образом жить мне стало легче. А однажды, в одну летнюю ночь, мы решили переночевать в старом здании местного детского сада. Он был заброшен примерно два года, но там по прежнему осталась старая сломанная мебель, несколько игрушек, разбитая посуда, рваное постельное белье и прочее. Пробравшись внутрь, мы были поражены тому, что увидели. Наш приют отличался строгостью к правилам и воспитанию. Я даже до десяти лет телевизора не видел. А тут все было по другому: красочные шкафчики, уютная атмосфера, даже после двух лет отсутствия людей, синий мяч, посреди пустой комнаты… Знаешь, когда мы с Уильямом увидели этот мяч, то сначала даже не знали, что с ним делать и что это вообще такое, — парень грустно засмеялся, — а когда Уильям увидел чью-то брошенную куклу, то вообще заревел. Он думал, что это маленький мертвый человечек. Я тоже немного испугался, но скрыл это и пошел обыскивать шкафчики в бывшей игровой комнате. Тогда, в одной тумбочке, я нашел старые разноцветные мелки. Я не знал, что это такое, так как в приюте мы рисовали только простым грифельным карандашом или углем, но когда один красный мелок оказался в моей руке, когда его твердая поверхность оставила на моей ладони яркий след, я удивился. Взяв в правую руку этот мелок, я провел им по дверце шкафчика, потом еще раз, и еще… Красный, словно кровь, след закрашивал прогнившее дерево, и меня это поражало. За месяц бездомной жизни я впервые улыбнулся. Через минуту небольшая область шкафчика была будто порезана красными линиями. Всмотревшись, я заметил, что одна из линий похожа на ленточку. Тогда я встал, подошел к белой облупленной стене комнаты и, чтобы подтвердить свои догадки, нарисовал красную ленту. На самом деле, это была всего лишь волнистая линия, но для меня это была именно лента. Это было первое, что я нарисовал по своей воле, а не под указаниями преподавателей. Детское восхищение и ощущение свободы наполнило меня изнутри и, будто одержимый, я схватил все мелки и начал рисовать на стене все, что хотел. Это были линии, круги, странные человечки, но я видел во всем этом определенные вещи. Знаешь, рисунок ребенка может показаться для взрослых непонятной мазней, но для самого ребенка это шедевр. И каждая деталь в этом рисунке имеет свое тайное, понятное только ему значение. В желтом пятне он видит солнце, в зеленых тонких линиях — траву, в синих неровных кругах — облака, а в черном кривом человечке — дорогого себе человека. И то, что рисуют дети, несет в себе поистине великий смысл. Ребенок никогда не нарисует того, кого не любит. Так же, он очень серьезно относится к выбору цвета, рисуя определенного человека, и в этом цвете выражается отношение ребенка к этому человеку: добрую мать он нарисует желтым или розовым; отца — зеленым или коричневым. И в моих рисунках тоже был смысл. Тогда я не понимал, но сейчас знаю, почему эти мелки так удивили меня, и почему я,
