конь жалобно заплакал, сбитый с ног чудовищной силой. Наступила темнота.
Он очнулся лишь, когда солнце скрылось за горизонтом. Бури, который сидел рядом, снял с него шлем, и лил ему на голову воду. Что это? Кто это стонет? — отстраненно подумал Добрята, а потом догадался. Это же он сам и стонет!
— Что это со мной, дядька Бури? — просипел он пересохшим ртом, жадно ловя струи теплой, противной на вкус воды, отдающей кожей бурдюка. Степняк, на лице которого была написана нешуточная забота, еще пару лет назад напугал бы мальчишку до полусмерти. Вытянутый череп, плоское чумазое лицо, раскосые глаза… Ведь урод уродом, а почти родной человек теперь. — Подстрелили меня, что ли?
— Камень из ромейской баллисты в твоего коня попал, аккурат в круп, — охотно пояснил Бури. — На локоть левее, и конец бы тебе настал. Ну и дурак ты, парень! Кто же так на войне себя ведет! Жить надоело? Батыром из сказки себя считаешь?
— Что с Ветерком? — попытался приподняться Добрята, но его скрутил приступ тошноты, который мучительно вывернул из него все, что он ел еще рано утром. — Он ранен?
— Добить пришлось, — с сочувствием сказал Бури. — Задние ноги ему в крошево изломало. Жаль, хороший был конь, понятливый. Попону и упряжь с него я прибрал, вот она лежит. А то словене утащат. Это воровское племя хуже саранчи.
— Ветерок! — Добрята даже заплакал от горя. Красавец жеребец, которого подарил ему тудун Эрнак, понимал его без слов, и был преданней собаки. — Да как же так-то!
— Это война, парень, — спокойно сказал Бури. — Она такая! Только сначала кажется, что весело тут. Горы добычи, ромейские бабы под тобой визжат, кровь кипит в бою… А на самом деле, война — это грязь, увечья, понос от тухлой воды и смерть тех, кого знаешь, как самого себя. Тех, кто с тобой еще вчера из одного котла ел. Так-то, Ирхан! Глупый ты еще, молодой. Это пройдет, если доживешь. Встать-то можешь?
— Попробую, — ответил Добрята, у которого болело все тело, но болело как-то тупо. Видно, ушибся он крепко, когда на землю упал, придавленный конской тушей. — Тошнит и голова болит.
— Это ты башкой своей тупой приложился, — со знанием дела пояснил Бури. — Тебя шлем спас. Если бы не он, расплескало бы твои мозги по земле. Радуйся, пацан!
— Да вроде бы цел я, — несмело сел Добрята, осторожно двигая ногами и руками. Боль стихала, оставалась лишь тошнота и головная боль. — Ой, я сблюю сейчас!
— Ладно, полежи, воин, — хлопал его по плечу Бури, пока Добрята мучительно тужился, извергая из себя зеленоватую горечь. — К утру как новый будешь, батыр безголовый! И как жив-то остался, непонятно!
— Дуракам везет, — ответил Добрята, устало смежив глаза. Лежать так было намного легче, ведь резкие звуки и яркий свет лишь усиливали боль, пронзавшую его голову острыми вспышками. Он бормотал в забытьи. — К утру буду, как новый. Мне нельзя болеть. У меня тут еще дело важное есть. Дело… И, впрямь, дурак я! Дело же…
Глава 39
7 августа 626 года. Константинополь. Десятый, и последний, день осады.
Штурм города не прекращался даже ночью. Каган бросал на стены все новые и новые силы, держа всадников в резерве. Пока что на стены лезли только словене, которые уже и рады были бы дать деру, но аварские лучники нацеленными на них жалами стрел недвусмысленно намекали — пути назад нет. И гора трупов под стеной лишь росла. Их было столько, что даже времени передышек, которые враги иногда давали друг другу, не хватало для того, чтобы сжечь их по обычаю. Тысячи тел лежали вдоль стен города, который и не думал сдаваться.
Осадные башни двинулись вперед, их толкали десятки воинов. Тронулись и тараны, которые начнут методично колотить в стены и ворота, пока не проломят их. Кое-где отряды словен смогли перебраться через первый ряд укреплений, но тут же понимали, что оказались в каменном мешке, выхода из которого не было. Их расстреливали сверху, или просто рубили, когда они все-таки пытались залезть на стену по приставным лестницам. Баллисты крушили осадные башни и, то одна, то вторая останавливались, когда особенно меткий камень с хрустом ломал опору, и деревянная громада валилась набок, погребая под собой самых нерасторопных. Из баллист расстреливалась и пехота, которая толкала башни вперед. Потери были такие, что атаки раз за разом захлебывались. Даже отчаянные до безумия язычники, не слишком ценившие жизнь, приходили в ужас, а привычные к войне аварские кони начинали беситься от тяжелого запаха крови и внутренностей. Стрелы и камни не щадили и всадников тоже, немало их погибло, а ранено было еще больше.
Двенадцать тысяч воинов, которыми командовал опытный полководец — большая сила. А когда эта сила подкрепляется ополчением цирковых партий, флотом и десятками баллист — штурм города становится делом совершенно безнадежным. Это понимал и великий каган, который бросал на стены все новые и новые отряды, которые лишь отвлекали защитников от главного направления удара. Да у него и выбора особенного не было. Гигантская орда сожрала все вокруг на неделю пути, и совсем скоро в лагере начнется голод. Авары не умели снабжать армии подобно ромеям, каждый ел то, что принес с собой или раздобыл по дороге. Эту войну нужно было срочно заканчивать.
Воды залива Золотой Рог были покрыты многими сотнями долбленых лодок. Их было столько, что казалось, по ним можно было перейти на другой берег, не замочив ног. Но что они делали тут? Разве Влахернскую башню уже взяли? Зачем они пришли, когда должны были ударить по сигналу? Каган во главе трех сотен отборных всадников скакал к водам залива, чтобы убедиться, что гонец не соврал.
— Недоумки! — ревел он. — Великие боги! Какие глупцы! Какая сволочь зажгла этот сарай? Кто посмел? Я его на куски порежу!
— Это ромеи зажгли, — хмуро сказал гонец, который своими глазами видел пехотинцев, которые бросали факелы, поджигая деревянную ограду церкви святого Николая и стоявшие рядом с ней деревянные постройки. — Ромеи зажгли, а эти пустые головы подумали, что это и есть сигнал. Ну, и приплыли…
Каган зарычал, как раненый зверь. Его план, над которым он трудился долгие годы, рассыпался из-за глупости союзников и хитрости врагов. Ромейские корабли, набитые лучниками, топили и расстреливали войско словен, а воды залива понемногу превращались в огромное кладбище. Немолодой, но еще могучий степняк, который только час назад источал силу и власть, на глазах сгорбился и постарел, наблюдая избиение тысяч своих воинов. Корабли встали цепью,
