средней комнаты во флигеле на Шаболовке, где стоял станок. Дмоховский еще с первых дней, как поселился на Шаболовке, стал манкировать службой у Платонова, ходил на завод по вечерам, с утра занимаясь с друзьями печатанием, в последнюю же неделю и вовсе перестал ходить. Нужды уж не было; собирались, покончив дело в Москве, переселив и Татьяну к Аграфене на дачу, исчезнуть, раствориться в народе, а что ожидало их в этом море?
Наметили выехать из Москвы в четверг шестнадцатого числа ввечеру, все вместе. Утро и день четверга посвятили завершению неоконченных дел, они оставались у каждого. Дмоховскому нужно было рассчитаться с Платоновым, Папину с Плотниковым прикупить кое-что из простонародного платья, они придумали бродить по деревням под видом коробейников. Было дело и у Долгушина.
В четверг, в одиннадцатом часу утра, Долгушин со своей дорожной сумкой через плечо вышел к собору Василия Блаженного на Красной площади, со стороны Спасских ворот, и остановился у балаганчика книжного торговца, ярко и пестро раскрашенного красно-зелеными полосами. У этого оригинального балаганчика ему была назначена встреча с человеком, который брался отвезти в Петербург и распространить там среди студентов-технологов и университетских студентов большое количество экземпляров обращения к интеллигентным людям. Назначил встречу Далецкий, он и должен был привести сюда этого человека, своего петербургского знакомого, о нем он отзывался как о человеке незаурядном, обещавшем многое в будущем, а некоторыми своими поступками уже и выказавшем свою исключительность. Звали его Дмитрием Михайловичем Рогачевым. Год назад Рогачев окончил Павловское военное училище, тогда же, в чине поручика, вышел в отставку и поступил в Технологический институт, теперь он возвращался в Петербург из Орловской губернии, где проводил каникулы, там он пытался сблизиться с деревенскими кузнецами, изучал их ремесло, человек он силы необыкновенной, согнуть подкову ему ничего не стоит; пытался осесть в деревне народным учителем, но это почему-то ему не удалось. Зато ему удалась агитация среди орловских гимназистов и гимназисток, одна из них, Карпова Вера Павловна, решила отдать себя делу народного освобождения, и вот, чтобы помочь ей уйти из родительского дома, Рогачев вступил с ней в фиктивный брак, в Москву «молодые» приехали вместе.
Место и время встречи выбрано было неудачно: в этот час Красная площадь была запружена толпами праздного народа, сошедшегося поглазеть на торжественный выход царя, прибывшего в это утро в Москву, проездом в Ливадию, на площади в разных местах расставлены были группы городовых и солдат в парадной амуниции, это означало, что в любой миг какие-то части площади могли быть оцеплены и всякое движение народа остановлено, встреча с Далецким и его другом могла надолго отложиться. К тому же в уличной толпе, как всегда в дни праздников, должны были шнырять агенты генерала Слезкина, попасться кому-нибудь из них на глаза тоже не входило в планы Долгушина.
Некоторое время Долгушин стоял у балагана и оглядывался, не зная, с какой стороны придут друзья, недоумевая, почему Далецкий назначил для свидания это неудобное место, народ валил отовсюду, от Москворецкого моста, с Ильинки и Варварки, в этом коловращении сюртуков, косовороток, плисовых жилетов немудрено было потеряться, при том еще, что, как оказалось, на площади у Василия Блаженного было множество торговых балаганчиков, некоторые были расписаны подобным же образом, и по крайней мере еще один был книжный, как понял, приглядевшись, Долгушин, — у которого из них следовало стоять? Негодуя, принялся расхаживать между этими балаганами, высматривая в толпе Далецкого. А его все не было. Через полчаса начал уж сомневаться, да придет ли он. Потом подумал, что, может быть, полиция где-нибудь перекрыла подходы к Красной площади и отрезала путь Далецкому, хотел уж было пойти к полицейскому офицеру, слезавшему с коня на углу Ильинки, спросить, могло ли быть такое, и тут увидел в толпе — но не Далецкого, а Любецкого.
Высокая фигура Любецкого проплыла перед ним, саженях в шести-семи, по направлению к Ильинке, Долгушин окликнул его, и тот услышал, повернул голову и увидел Долгушина, мгновение напряженно и тяжело смотрел ему в глаза, но не узнал или сделал вид, что не узнал, отвернулся и зашагал быстрее. Долгушин снова окликнул его, и опять он услышал оклик, но на этот раз не повернул головы, ускорил шаг, почти побежал, натыкаясь на прохожих, глядя поверх голов вперед, как бы отыскивая глазами извозчика. Долгушин бросился было за ним — и будто ожегся, напоролся на чей-то неподвижный упорный взгляд.
Взгляд был знакомый. Такой взгляд, в первое мгновение упорно-неподвижный и затем как бы безвольно потухающий, он уже ловил на себе несколько раз, когда жил на Коровьем валу, до переезда к Дмоховскому, и знал человека, кому он принадлежал. Это был угрюмый молодец с желтыми усиками на квадратном лице, в черной рубахе мастерового и с выправкой гвардейского унтера, явно агент негласного наблюдения или, иначе, переодетый старший или младший унтер-офицер так называемого дополнительного штата корпуса жандармов, комплектовавшегося из нижних чинов лейб-гвардии. Особого вреда от него не было, он только наблюдал, но и радости было мало таскать за собой такой хвост. Поэтому, когда перебирался с Коровьего вала к Дмоховскому, постарался не перетащить за собой на Шаболовку этого молодца. И вот он снова объявился?
Захотелось проверить, в самом ли деле в толпе оказался наблюдатель с Коровьего вала или это только померещилось, ринулся в толпу, нацелившись на высоко поднятый оранжевый зонтик с бахромой, вроде бы из-под этого зонтика, из-за плеча высокой дамы, хозяйки зонтика, смотрели глаза наблюдателя, но в эту минуту толпа пришла в необычайное движение, отовсюду стали раздаваться крики: «Едут! Едут!» — толпу принялись теснить в разных направлениях городовые и солдаты, устраивая широкий коридор посреди площади, оранжевый зонтик отнесло потоком куда-то к Торговым рядам, пробиваться к нему уже не имело смысла. Долгушин остановился, решив посмотреть на царский поезд.
Вскоре по образовавшемуся коридору проехала вереница закрытых и открытых экипажей, сопровождаемая нарядными всадниками в белых черкесках. Долгушин не стремился в первый ряд зрителей, смотрел на процессию издали, из-за спин, и все же увидел государя, тот ехал в открытой коляске, один, был в конногвардейской фуражке, строен, поджар, молодцеват, улыбался, легкими поклонами головы отвечая на приветственные крики москвичей.
— Александр Васильевич!
От пестрого балаганчика ему навстречу шли Далецкие и с ними молодая пара, верно Рогачевы.
— Кого это вы пришли сюда встречать — нас или государя? Могли и не увидеть вас в этой толчее. Мы же условились: ждать у балагана! —
