скрупулезно точен. Каждый вечер после преферанса он просматривал отчет и, сделав две-три небольших поправки, отправлял его к Ольге Павловне для оплаты. А поправки эти были такого порядка: к пункту, где говорилось «Уступил в трамвае место инвалиду», Василий Васильевич делал приписку: «Указать свидетелей», — или «Оплату за Робинзона Крузо произвести по прочтении всей книги из расчета полкопейки страница».
Петька менялся на глазах: его хвалили в школе, домоуправша, встречаясь с Ольгой Павловной, восторженно восклицала:
— Золотой мальчик! Не сглазить бы только!
А «золотой мальчик» начал уже входить во вкус финансовых операций. Договор становился для него уже не игрой, а сделкой. Хорошие поступки подразделялись у него на выгодные и невыгодные. Дать нищему гривенник было выгодно, ибо за это можно было получить пятиалтынный. Уступить в трамвае место инвалиду следовало только в присутствии знакомых свидетелей, во всех остальных случаях место можно было не уступать, так как это не оплачивалось.
Ольга Павловна с опаской стала наблюдать за тем, как менялся характер ее сына. Как-то она послала его проведать бабушку. В тот же вечер Петя написал в отчете: «Был у бабушки — 30 коп. Купил для нее в аптеке камфару — 20 коп. Итого получить 50 коп.». Пете так понравилось торговать своими добродетелями, что он стал подумывать о более широких финансовых операциях. Как-то он приобрел несколько пачек папирос и распродал их поштучно. На этом деле ему удалось заработать двадцать копеек. Затем он стал перепродавать не только папиросы, но и театральные билеты, ученические тетради. В школу Петька уже ходил по привычке, для проформы, а настоящая жизнь у него начиналась после обеда, у дверей кино «Аврора». Здесь у Петьки объявились новые друзья, с которыми он завязал и новые договорные отношения.
И вот снова на горизонте появилась милиция, и снова Василию Васильевичу пришлось оторваться от преферанса. На этот раз дело оказалось, куда сложнее. Петька обвинялся уже не в озорных поступках, а в перепродаже краденых папирос. Правда, крал не он сам, а его новые друзья, но факт остается фактом: спекулировал он. На сберкнижке Петра Кузнецова оказалось 50 рублей.
— Ваш сын утверждает, — сказал начальник отделения, — что все эти деньги он получил от вас по этому вот прейскуранту.
Василий Васильевич густо покраснел.
— Да, я давал ему деньги, — тихо сказал он, — но не так много. Моих здесь не больше двадцати рублей.
— Нехорошо! — сказал начальник. — Началось дело с копеек, а кончается уголовным кодексом.
— Неужели будете судить?
— Не его, он еще несовершеннолетний, а вас будем. И этот прейскурант приложим к делу.
Василий Васильевич шел домой молча. Рядом семенил Петька.
— Ты не бойся суда, папа, — обнадеживающе сказал Петька. — Больше тридцати рублей штрафу на тебя не наложат. А я эти деньги быстро заработаю. «Беломор» я от участкового все-таки упрятал.
И Петька самодовольно показал на ранец. Василий Васильевич от удивления даже остановился:
— Так они же краденые!
— Ну и что ж? — как ни в чем не бывало ответил Петька. — Продать-то этот товар все равно можно.
Василию Васильевичу было и тяжело и совестно. Рядом с ним стоял чужой ребенок. Холодный, циничный, с повадками заправского барышника.
Но дело было не в краденых папиросах. И даже не в пятачках и гривенниках. Зло состояло в том, что Василий Васильевич забыл о священном долге родителя и придумал все эти пятачки и гривенники только для того, чтобы снять с себя заботы отца и воспитателя.
1948 г.
Так сказал Костя
Пока маленький Миша постигал в школе азбуку, жизнь в доме шла нормально. Родители радовались каждой новой букве, выученной сыном, и незаметно прочли вместе с ним нараспев почти все страницы букваря.
— «Мы не ра-бы. Ра-бы не мы».
Первый год учения закончился благополучно, и мальчик, к радости родителей, был переведен с круглыми пятерками во второй класс. Здесь-то все и началось.
Произошло это не то в конце сентября, не то в начале октября. Школьный звонок только-только успел оповестить Мишеньку и его товарищей об окончании последнего урока, как в их класс решительным шагом вошли Алик и Костя. Алик постучал согнутым пальцем по столу и сказал:
— Ученическая общественность серьезно обеспокоена вашим поведением. Жизнь в нашей школе бьет ключом, а во втором «Б» подозрительная тишина. Ваш класс замкнулся в себе, отвык от самокритики…
— Как, разве во втором «Б» нет стенной печати? — удивленно спросил Костя.
— Ну в том-то и дело, — сокрушенно ответил Алик.
— Непонятно, — сказал Костя, обращаясь к ученикам второго «Б». — Как же вы общались до сих пор друг с другом без стенгазеты? Как доводили свое мнение до общественности?
Пристыженные ученики молчали.
— Да, прошляпили мы со вторым «Б», — сокрушенно сказал Алик, а Костя добавил:
— Положение, конечно, тяжелое, но я думаю, что нам удастся вытянуть этот класс из болота академизма.
Он был человеком действия, этот Костя, и для того, чтобы не оставлять второй «Б» ни одной минуты в вышеназванном болоте, он тут же в лоб задал малышам вопрос:
— Вы читать, писать умеете?
— Умеем, — не очень уверенно ответил второй «Б».
— Все! — сказал Костя. — Тогда давайте приступим к выборам редакционной коллегии.
Это предложение было встречено малышами с восторгом. В классе сразу поднялся невероятный шум. Через час, несмотря на интриги двух мальчиков с первой парты, ответственным редактором будущей газеты второклассники единодушно избрали Мишу.
У Миши была живая, увлекающаяся душа ребенка. Он находился в том святом, безмятежном возрасте, когда человек не может еще вгонять свои страсти в строгие рамки календарей и расписаний: «С 3 до 5 пригот. домашн. уроков, а с 5 до 7 выполнение обществ. поручений».
Став редактором, мальчик так сильно увлекся литературным творчеством, что на изучение таблицы умножения у него почти совсем не оставалось времени. Да и откуда было взять время, если всю газету Мише приходилось заполнять самому!
— Почему самому? — спрашивал Мишин папа. — Надо попросить мальчиков, чтобы они тоже писали.
— Мальчики не будут. Им неудобно.
— Почему?
— Они еще не знают грамматики.
— А ты сам-то знаешь?
— Так я же сам не пишу, — отвечал Миша. — Я диктую заметки бабушке, а она у нас грамотная.
В первые месяцы редакторства литературная деятельность сына страшно импонировала его маме.
— Вы знаете, — гордо говорила она сослуживцам, — вчера мой Мишка продиктовал бабушке прямо на машинку чудесную передовицу. Гладкую, со всякими рассуждениями, ну прямо как в большой газете.
Маме хотелось, чтобы Миша диктовал бабушке свои передовицы из головы, а он, прежде чем начать диктовку, всегда обкладывался целым ворохом газет. Мама как-то не выдержала и сказала:
— Когда редактор одной газеты
