подбежавший каптенармус. — Ты украл чужой паек! Разве не тебе я его оставил на сохранение? Надо тебя к комиссару отвести, пусть он сам разберется.
— Что ты пугаешь меня комиссаром? Видел я начальников и повыше. — Глаза Чарапича воровски бегали. Вдруг он взорвался: — Надоело мне голодать, не могу больше, понятно? Не верю я больше в ваши выдумки! Сколько раз комиссар обещав, что до рождества с немцами будет покончено и что придут русские. Вы все врете и живете одной ложью. Русских-то нет никаких. Немцы их столицу взяли. А я жить хочу, можете вы это донять?
На мгновение все остолбенели. Бойцам стало как-то нехорошо от слов Чарапича, а некоторые из них даже отвернулись, словно были в чем-то виноваты. Эти люди были готовы пожертвовать собою ради победы, ради торжества идеи. Но они не питали зла к тем, кто отворачивался от них и уходил из отряда. Они понимали, что не у каждого доставало мужества выдержать тяжелые испытания, добровольно пойти на смерть.
Но Чарапич нарушил одну из заповедей партизан: обокрал своего боевого товарища.
— Не придется тебе жить больше, несчастный! — распаляясь, произнес Зечевич. — Уничтожим тебя, как гниду.
— Не имеете права, — храбрился Чарапич, — без суда не имеете права.
— Ты вор, ты нас опозорил.
— Я больше не хочу быть с вами, с меня хватит.
— Может быть, ты намереваешься вернуться к четникам?
— Это тебя не касается! Захочу — к ним пойду, не захочу — брошу винтовку и вернусь домой. Куда пожелаю, туда и пойду, только с вами, свиньями, больше не хочу оставаться. Сыт я от ваших помоев.
— Э, да ты из тех, по кому веревка плачет! — воскликнул Жика Марич, пробившись через толпу бойцов. — Что вы уговариваете его? Разве не видите, что он рехнулся? На такую сволочь ржавого патрона жалко.
Сразу стало тихо. Все замерли в напряженном ожидании.
— Марич дело говорит, — повернувшись к Зечевичу, сказал каптенармус. — Лучше мы его сейчас шлепнем, чем он потом нас будет из-за угла разить.
— Отберите у него винтовку и свяжите! — приказал Зечевич.
— Винтовку не отдам, она моя! — Чарапич сделал шаг в сторону и угрожающе взял винтовку на изготовку. Но на него навалились со всех сторон и вмиг разоружили.
— Не хочется боевой патрон на тебя тратить, не стоишь ты того! — гневно посмотрел Зечевич на Чарапича.
— Зачем тратить патроны? — крикнул кто-то в толпе. — Такого гада надо вешать!
— Не найдешь добровольцев руки о него марать, — возразил ему боец с перевязанной ладонью.
— Самая легкая смерть — от пули: чирк — и готово.
— Пули побереги для четников.
— Этот ничем не лучше четников. Он обошел все армии, какие есть в нашем государстве. Удивляюсь, почему его к нам приняли.
Пока бойцы рассуждали таким образом, Зечевич смотрел на Чарапича и его стало охватывать сомнение, правильно ли он поступает.
— Слушай, Влада, если надо, я готов отвести его до первого поворота, — предложил один из бойцов, заметив, что Влада заколебался.
— Хорошо, пусть будет так, — отбросив сомнения, решил Зечевич. — Только отведи его подальше от деревни, чтобы народ не говорил, что партизаны убивают друг друга.
В горле у Чарапича вдруг булькнуло, словно он пытался что-то проглотить, и он глухо зарыдал. По его щекам потекли слезы.
Зечевич в последний раз посмотрел на Чарапича и зашагал к школе. Навстречу ему бежала Гордана в расстегнутой куртке и без шапки.
— Влада, ты что делаешь? Разве так можно? Нельзя без разрешения комиссара.
— Все можно, когда надо, Гордана, — ответил Зечевич, — возвращайся назад и занимайся своим делом.
— Смотри, отвечать придется.
— За кого? Черта с два! — Зечевич повернулся к бойцам, которые все еще стояли вокруг Чарапича, и крикнул нервно: — Долго будете возиться? Или вам, интеллигентикам, руки не хочется пачкать?
Один из бойцов снял с Чарапича брючный ремень и завязал ему руки. Павле больше не сопротивлялся. В его глазах заледенел страх. До сих пор ему все казалось, что с ним шутят.
Когда Чарапича повели к лесу, Зечевич продолжил свой путь к школе. На душе у него было неспокойно. «Надо ли расстреливать человека за сто граммов хлеба и ложку постной фасолевой каши? — спрашивал он себя и, немного поколебавшись, ответил: — Надо. Тот, кто сегодня оставил товарища без обеда, завтра может послать ему пулю в спину. С паразитами следует поступать решительно».
Зечевич оглянулся и опять посмотрел на фигуру Павле, которая безвозвратно удалялась, становилась все меньше в сероватом свете позднего дня.
Близился вечер. Ландшафт менял свои дневные краски, и создавалось впечатление, будто все вокруг погружается в бездонную пропасть. Линия горизонта, придавленная низкими облаками, терялась из виду. Несколько бойцов о чем-то спорили около школы. Зечевич миновал их, поднялся по ступенькам крыльца и, когда взялся за ручку двери, услышал глухой звук одиночного выстрела.
Этот выстрел слышал и Лабуд, бежавший со всех ног к лесу.
«Опоздал», — подумал Лабуд, но не остановился, пока не оказался лицом к лицу с Чарапичем. Тот был еще на ногах. По его лицу текла кровь. Когда Лабуд встретился с ним взглядом, ему показалось, что Павле презрительно усмехнулся.
— Кто стрелял?! — крикнул Лабуд. — Я спрашиваю, кто стрелял? — повторил он, словно на данный момент это было самое главное. — Развяжите его, — приказал он.
Боец, который только что произвел злосчастный выстрел, вытащил нож и покорно разрезал ремень, которым были связаны руки Чарапича.
— Бинт есть у кого-нибудь? Быстро позовите санитарку, надо кровь остановить.
Один из бойцов направился к школе. Он не спешил.
— Не надо, Лабуд, — сквозь стиснутые зубы с трудом прошептал Павле. — Так будет лучше… Я не хочу… Дважды не умирают.
Голова Чарапича обессиленно упала на грудь, левая нога подогнулась, он захрипел и ткнулся лицом в снег.
Наступила тишина. Партизаны бесстрастно и равнодушно смотрели на расстрелянного. Кто-то принес лопату, молча разгреб снег, под которым стояла вода, и начал копать могилу. Земля была мягкая.
Лабуд машинально смотрел, как быстро углубляется могила, затем повернулся и пошел назад, к школе, думая о том, что, возможно, рота в последние дни нуждалась в чем-то подобном, вроде этого выстрела. А что, если этот выстрел убил у людей последнюю надежду? Все могло быть. Это был первый случай самосуда не только в роте, но и в отряде, и никто пока не мог предвидеть его последствий. Может быть, он выведет людей из состояния депрессии, которая, как паутина, незаметно опутывала их, или, наоборот, усилит сомнения и колебания.
В роте никто не спал. Бойцы, разбившись на группы, возбужденно переговаривались, вспоминая все прегрешения Чарапича. Уловив по настроению бойцов, что они осуждают Чарапича и категорически отделяют
