в уверенности, что здесь больше, чем в Воронеже, может пригодиться его знание иностранных языков. Кроме немецкого, французского, итальянского, он теперь владел основами английского и продолжал совершенствоваться в нем. Надеялся получить переводы для научных журналов.
Небольшая сумма, скопленная уроками в Воронеже, на первых порах создавала иллюзию обеспеченности.
Лия Тимофеевна пишет: «Он чувствовал себя школьником, выпущенным из тесного, душного класса на свежий воздух».
Еще бы! Вырваться из воронежского мещанского окружения, избавиться от бдительного ока «своего» жандарма на ближайшем углу, от косых взглядов недругов, от обидного участия доброжелателей, от непереносимой жалости матери...
Стать каплей в человеческом океане большого города, песчинкой в его дюнах. Никому не мозолить глаза. И в то же время ощущать в себе силы для недюжинного труда, для высоких дерзаний.
Да еще тут, рядом, молодое существо, простодушно считающее себя «гадким утенком» и не подозревающее о своих готовых расправиться лебединых крыльях.
Это, конечно, не Лия пишет. И не дядя Ваня мне говорил. Это говорю я сама. Так я вижу и понимаю начало их петербургского периода.
Лия Тимофеевна вспоминает многочасовые пешеходные прогулки по островам — «Иван Карпович терпеть не мог конок, а трамвая в Петербурге еще не было»; студенческие «кутежи»: по четверти фунта колбасы пяти сортов на двоих; вспоминает, как подруги-сокурсницы поддразнивали земляком, но и на них он производил большое впечатление своей эрудицией, разносторонней талантливостью — «во мне подымалась гордость и шевелилась... ревность».
Но в общем-то в компаниях они бывали редко. Им лучше было вдвоем. Зелень островов, вода каналов, и во всем мире никого, кроме них двоих. Эрмитаж, выставки передвижников, и среди сотен, тысяч глаз они наедине.
Часть экзаменов Лии пришлось отложить...
В июне уехали в Воронеж, он — к своим, она — к своим... Как же быть дальше? Вместе — нельзя, врозь — невозможно.
Иван Карпович начал искать пристанище в ближайшем дачном поселке. Лето стояло холодное, дачи пустовали. За двадцать рублей у телеграфиста станции Отрожка удалось снять однокомнатный домик с кроватью, столиком, стулом и даже с котелком для варки пищи. Иван Карпович тут обосновался, Лия стала «дачным мужем» — приезжала из города, привозила продукты. И книги, книги...
Домик стоял на высоком берегу реки. «Услышав приближение поезда, Иван Карпович бежал через большой луг по диагонали навстречу мне, босой, оживленный, веселый; забирал мою поклажу... На маленькой спиртовке я кипятила чай. Кашу с салом варил на костре он, я не умела. Хорошо было сбежать вечером с крутого берега, развести костер и смотреть на пляшущий огонь. Днем чудесен был луг с купами старых ив. Читали и перечитывали «Суламифь».
Он был для меня как Соломон для Суламифи».
Да, так это и было. С той лишь разницей, что царь Израиля и Иудеи положил к ногам девочки из виноградника все свои несметные сокровища. А этот был нищий Соломон. Ему нечего было дать малютке Суламифи, кроме своей любви.
Лия Тимофеевна не питает пристрастия к высокому слогу. Она взрывает мой искренний пафос запалом юмора, воспроизводит жанровые сценки.
Вот ее «Соломон», не стесненный никем, оглашает луг странными, непривычными уху звуками — по самоучителю Берлица осваивает английское произношение (уже задумана поездка в Лондон).
Вот он пытается обучить свою подругу приемам японской самозащиты — джиу-джитсу.
Занимается он и легкой атлетикой, не расстается с гантелями.
Были спортивные увлечения, перераставшие в причуды, если не сказать — в чудачества. Например, культ босых ног. Принципиальную основу можно было не оспаривать, истоки ее ищи в Древней Греции и Риме. Сократ заставлял своих учеников ходить босыми, чтобы укреплять тело и душу.
Много позднее этот метод физического воспитания убежденно проповедовал Уильям Джон Локк и «апостол холодной воды» Себастиан Кнейп. Дозированное хождение босыми ногами по росистой траве, мокрому камню и сырой земле было у Кнейпа важнейшим средством врачевания нервных болезней.
Великий Толстой испытывал несказанную радость, ступая босой по пашне.
Ну и прекрасно. Присоединимся к этой авторитетной компании и будем с ранней весны до поздней осени ходить босиком. Можно даже попытаться и по снегу. Если ради закалки, почему бы и нет?!
Но есть ли особая целесообразность человеку, имеющему пару здоровых рук, зажимать карандаш пальцами ноги и тренироваться в письме таким сверхоригинальным способом? Разве для выработки терпения?..
Лия смеялась, досадовала...
Впрочем, эти, как теперь бы сказали, хобби Ивана Карповича не пробивали бреши в бюджете его времени. Главным для него был упорный, всепоглощающий труд: исследование экономических проблем, овладение иностранными языками. А в часы отдыха — пантеистическое растворение в природе.
Спустя несколько месяцев он напишет Лии в Петербург:
Среди сутолоки зимней ты почаще вспоминай Повторенный, обновленный нами рай.
Вспоминают то, что на какой-то срок ускользает из памяти. Ей не надо вспоминать. Ощущение этих до краев наполненных счастьем дней живет в ней всегда.
И все же можно представить, что с наступлением осенних холодов рай в шалаше начал терять часть своих очарований... Между тем в столице была холерная эпидемия, занятия в высших учебных заведениях отложили на месяц. Поехала Лия в Петербург только к первому октября. 15 марта 1909 года у Лии родился сын, ему дали имя Владимир. Отец предложил звать его не Володя, не Вова, а Воля.
Воля!
В стихах Ивана Воронова, написанных за тюремной решеткой и впервые увидевших свет в 1909 году, часто звучит раздольное, зовущее — воля!
Мне представляется: если 1906—1907 годы были для Ивана Карповича годами отвержения, то 1909—1910 стали годами надежды.
Вначале, выбитый из жизненной колеи, насильственно оторванный от дела, которое уже стало его призванием, он, не упавший духом, не отчаявшийся, все же чувствует растерянность. Буквально мечется, не зная, к чему приложить свои силы. Затем, вырвавшись из Воронежа на вольный воздух столицы, он постепенно утверждается в мысли, что опору нужно найти в самом себе: добиться, достичь, овладеть!
Его цель — накапливание знаний.
Он считает, что, превзойдя других специалистов по широте и глубине охвата экономических явлений, он станет нужен, необходим. Его научным багажом заинтересуются, его позовут.
Конечно, это была утопическая и даже эгоцентрическая мысль.
Кто позовет? Куда позовет?
Забегая вперед, скажу, что позвала его только Советская власть. Только она оценила, и ей действительно понадобились разносторонние знания Ивана Карповича Воронова.
Но предвидеть ему было не дано...
И как некогда рядовой американец был убежден, что в Соединенных Штатах каждый деятельный человек может стать миллионером и президентом, так Иван Карпович уверил себя, что трудом и энергией он опрокинет нагроможденные перед ним барьеры, завоюет право на легальную
