в сверхъестественное.
Публикуемые в основном в крупных журналах, посвященных различным политическим репрезентациям, художественные и этнографические образы русских крестьян XIX века не только сосуществовали, но и взаимно влияли друг на друга. Действительно, этнография, казалось, не знала границ, поскольку этнографы-любители становились писателями-беллетристами, а литераторы обращались к этнографии, чтобы добавить реалистичности своим произведениям, а иногда и для того, чтобы поднять важные социальные вопросы. При этом другие представители русской интеллигенции, по крайней мере в пореформенный период, использовали этнографию, чтобы подкрепить свои образы крестьянства, которое при этом оставалось для них загадкой. Отмена эксплуататорской экономической системы не стала той панацеей, на которую надеялись интеллектуалы, отчасти потому, что эмансипация не зашла достаточно далеко, чтобы сделать крестьян свободными. Но интеллигенция столкнулась с другим результатом эмансипации: крестьяне по-прежнему оставались малоизученными и непонятными. Раскол между интеллигенцией и крестьянством никуда не делся. Для исцеления российского общества было абсолютно необходимо дальнейшее этнографическое изучение крестьян.
Довольно жесткое разделение профессий, привычное для XX века, не было характерно для образованной России XIX века – да и для Западной Европы, если уж на то пошло. Даже когда профессионализация и специализация в Российской империи рубежа веков окончательно укоренились, смешение жанров продолжалось. Так, великий драматург и прозаик Антон Чехов был врачом по образованию. Он не только не отделял медицинскую, научную сторону личности от литературного творчества, но и, будучи позитивистом, приверженцем необходимости систематического сбора эмпирических данных, писал важные научно-популярные статьи. Его путевые заметки о каторжных поселениях на Сахалине (написанные в 1893–1894 годах), представляющие собой весьма заметное собрание статистических данных, подробный отчет о повседневной жизни и индивидуальном опыте, а также сборник исторических и географических размышлений, являются памятником той ответственности, которую, по мнению русских писателей, они несли перед обществом. Поднимая болезненные вопросы, голоса литераторов звучали как предупреждение о том, что зарождающееся гражданское общество презирает тираническое правительство.
Менее известные юристы и врачи конца XIX – начала XX века также пробовали свои силы в сборе этнографических данных как в полевых условиях, так и в отчетах прессы. Пытаясь понять особенности неофициальных крестьянских практик и медицины, например, они раскрыли миру сведения, по мнению некоторых из них, разоблачавшие жестокость крестьян. Большинство из них не были готовы согласиться с Федором Достоевским, который, читая все те же газетные сообщения о росте числа жестоких преступлений в деревнях, рассматривал проявления жестокости как продукт столетней истории. Этот налет, по мнению Достоевского, нужно было смывать не просвещением, а обнажением крестьянской души[382]. Однако то, что юристы, этнографы и врачи считали невежеством и отсталостью, вызывало у них искреннее отчаяние. Просвещение крестьян стало для этих специалистов огромной ответственностью. Тем не менее им также было необходимо вникнуть в так называемые крестьянские суеверия, чтобы понять крестьянский ум и изменить его. В 1890 году юрист Петр Николаевич Обнинский заявил, что для раскрытия сложных преступлений, совершенных под влиянием «невежественных суеверий», «необходимо известное развитие юридического интеллекта в связи (вместе) с обширной эрудицией в областях антропологии, этнографии, истории эпических народных верований»[383].
В то время как интерес интеллигенции к народной демонологии и верованиям в колдовство был особенно заметен в первой половине XIX века и в последние десятилетия империи, данные о кликушах и одержимых бесами ограничены. Описания одержимости довольно редко встречаются в публицистике и художественных текстах золотого века русской литературы. Однако более пристальный взгляд на литературный канон обнаруживает несколько примеров. К этой теме обращались Алексей Писемский и Николай Лесков, а также корифеи русской литературы Федор Достоевский и Лев Толстой. Испытывая разные, даже противоположные, чувства к православию и официальной религии, писатели в один голос, сочувственно и понимающе отзывались о кликушестве и душевных и эмоциональных страданиях, которые испытывали крестьянки в своей повседневной жизни. Считая кликуш жертвами социальной среды и мужского насилия, они отвергали юридическую позицию по поводу одержимости как формы симуляции. Писемский и Лесков, писавшие в 1850‐х и 1860‐х годах, также использовали кликушество для критики бесчеловечной системы крепостного права, поднимая критические вопросы о западных тенденциях, урбанизации и научных методах. Высказывания Достоевского характеризуют разные этапы его жизни, когда он пытался осмыслить противоречивые послания позитивизма и религии. В конце концов, отвергнув западный идеализм и секуляризм, Достоевский рассматривал кликуш не только как жертв, но и как образец добродетели и страдания, наподобие Богородицы.
Учитывая интерес русской интеллигенции к крестьянству, может показаться удивительным, что образы бесноватых и кликуш не фигурируют в русской художественной литературе более заметно. Этому загадочному явлению можно найти несколько объяснений. Прежде всего, важно иметь в виду, что в золотом веке русской литературы теме крестьянства не был посвящен ни один важный роман. По словам Дональда Фангера, крестьянин был мифом в глазах литераторов, которые довольствовались тем, что использовали крестьянина «как инструмент, причем образ менялся в зависимости от социальных и нравственных интересов писателя»[384]. Большинство героинь русской художественной литературы, чьи исполненные страданий судьбы олицетворяли страдания матери-России, происходили из иных классов. Учитывая, что «возвышение русской женщины» в этой литературе служило только для «самоуничижения русского мужчины», измученная, одержимая женщина не могла выступать в качестве подходящего фона, за исключением нескончаемых «байронических героев», «лишних людей», и «подпольных типов»[385]. По мере того как урбанизация и сопутствующие невзгоды городской жизни привлекали внимание публицистов, символом добродетели и мудрости в литературе становится не крестьянка, а проститутка. Жертва мужчин, слишком увлеченных интеллектуальной модой того времени, ставившей разум и науку над этическими и религиозными соображениями, она всегда могла сохранять моральное превосходство над ними. Не затронутая, на первый взгляд, вестернизацией и урбанизацией кликуша не была объектом, подходящим для исследования важных политических мужских проблем. Когда Достоевский решил написать роман об одержимости, он имел в виду не сельских кликуш, а русских революционеров, очарованных западными идеями позитивизма, материализма и атеизма.
За такими примечательными исключениями, как Николай Гоголь, Федор Достоевский и Николай Лесков в начале его творческого пути, большинство российских интеллектуалов презирало православную церковь. Это еще больше удаляло кликуш из поля зрения интеллигенции. Хотя монастыри и их святые играли решающую роль в драме одержимости, описывая религиозные верования крестьян, писатели и этнографы подчеркивали элементы, которые, по их мнению, представляли собой остатки языческой культуры, не тронутой православием и институциональной церковью. Стремившиеся преодолеть межклассовый разрыв, а с 1850‐х годов все более тяготеющие к научному мировоззрению, они создавали для себя и своих читателей образ крестьянства, оторванного от формальной религии[386]. Кликушество в этот образ не вписывалось, в то время как некоторые крестьянские верования в колдовство избегали темы бесоодержимости. Даже писатели Серебряного века,
