пугали меня. Я думал, что мир приближается путем страшных жертв и страданий к решению всемирно-исторической проблемы Востока и Запада и что России выпадет в этом решении центральная роль» (курсив мой. — А. Я.)? Семен Франк был, возможно, не так знаменит, как Бердяев, но к первой десятке русских мыслителей принадлежал безусловно. Он, однако, был столь же категоричен: «Независимо от всех наших рассуждений и мыслей эта война сразу и с неколебимой достоверностью была воспринята самой стихией народной души как необходимое, нормальное, страшно великое и бесспорное по своей правомерности дело». Один за другим спускались из своих хрустальных башен высоколобые философы, чтобы отдать дань смертельной борьбе против «германо-монгольского» (согласно Вячеславу Иванову) или «германо-турецкого» (согласно Дмитрию Мережковскому) монстра.
Сопоставьте эти темпераментные тирады с сухой статистикой: к концу мая уже два миллиона (!) солдат дезертировали из действующей армии, не желая больше знать ни о «стихии народной души», ни о «германо-монгольском монстре», ни тем более о «войне до победного конца». Как могло случиться, что лучшие из лучших мыслителей России, цвет нации, больше не слышали свой народ?
Немного истории
Есть две главные школы в мировой историографии Катастрофы семнадцатого. Самая влиятельная из них, школа «большевистского заговора» (грубо говоря, захватила, мол, власть в зазевавшейся стране банда леваков). Соответственно сосредоточилась эта школа на исследовании закулисных сфер жизни страны, на перепетиях леворадикальных движений, затем партийных съездов социал-демократов, кульминацией которых было формирование заговорщического большевизма. Сосредоточилась на том, одним словом, что Достоевский называл «бесовством». Другая, ревизионистская, школа «социальной истории» доказывает, что Катастрофа была результатом вовсе не заговора, а стихийной народной революции, которую возглавили большевики.
Следуя теории Владимира Сергеевича Соловьева о «национальном самоуничтожении» России, мы неминуемо оказываемся еретиками в глазах обеих этих школ. Мало того, что мы разжалуем большевиков из генералиссимусов в рядовые, мы еще и демонстрируем, что нет никакой надобности заглядывать в темное закулисье русской жизни, если готовилась Катастрофа на виду, при ярком свете дня. Готовилась с момента, когда постниколаевская политическая — и культурная — элита НЕ ПОЖЕЛАЛА в годы Великой реформы стать Европой.
В эпоху, когда крестьянская частная собственность в Европе была повсеместной, она, эта элита, заперла крестьянство в общинном гетто, лишив его гражданских прав и законсервировав в допотопной московитской дремучести (что аукнулось ей полустолетием позже дикой пугачевщиной, той самой, которую ревизионисты именуют «народной революцией»). В эпоху, когда в Европе побеждала конституционная монархия, она примирилась с сохранением архаического «сакрального самодержавия» (спровоцировав тем самым две революции ХХ века — пятого года и февраля 17-го).
Дальше — больше. Ослепленная племенным мифом и маячившим перед нею видением Царьграда, втянула российская элита страну в ненужную и непосильную для нее войну (дав в руки оружие 10-миллионной массе крестьян, одетых в солдатские шинели). И до последней своей минуты у власти не могла себе представить, что единственной идеей-гегемоном, владевшей этой гигантской вооруженной массой, был не мифический Царьград, но раздел помещичьей и казенной земли (в 1913 году крестьянам не принадлежало 47 % всех пахотных земель в стране).
На фоне всех этих чудовищных и фатальных ошибок едва ли удивит читателя заключение, что русская политическая и культурная элита собственными руками отдала страну на разграбление «бесам». Совершила, как и предсказывал Соловьев, коллективное самоубийство, «самоуничтожилась». Посмотрим теперь, как это происходило на финишной прямой.
Двоевластие
Поскольку после роспуска всех имперских учреждений единственным легитимным институтом в стране оставалась Дума, Временное правительство («временное» потому, что судьбу новоиспеченной республики должно было решить Учредительное собрание, избранное всенародным голосованием) было сформировано из лидеров думских фракций. Парадокс состоял в том, что буквально с первого дня правительство столкнулось с двумя неразрешимыми проблемами.
Первая заключалась в сомнительной легитимности самой Думы (из-за столыпинской манипуляции с избирательным законом в 1907 году). Напомню ее суть. Один голос помещика был приравнен тогда к четырем голосам предпринимателей, к 65 голосам горожан среднего класса, к 260 крестьянским и 540 рабочим голосам. В результате 200 тысяч помещиков получили в Думе 50 % голосов. Удивительно ли, что воспринималась она как буржуазное, а не народное представительство?
Вторая проблема вытекала из первой. В тот же день, что и правительство, в том же Таврическом дворце возник Совет рабочих и солдатских депутатов, народное, если хотите, представительство: два медведя в одной берлоге. Впрочем, это было не так страшно, как может показаться. Медведи, как оказалось, вполне могли ужиться. На самом деле состав правительства был одобрен Советом. Ларчик открывался просто: Совет состоял из умеренных социалистов, которые исходили из того, что в России происходит «буржуазная революция» и руководить ею — под контролем народа, разумеется, — подобает «буржуазному» правительству.
Ссорились медведи, конечно, беспрестанно, чего стоит хотя бы знаменитый Приказ № 1, изданный Советом вопреки правительству, но единственным и действительно неразрешимым разногласием между ними был вопрос о прекращении войны. Правительство стояло за «войну до победного конца», Совет — за немедленный мир без аннексий и контрибуций. Поэтому едва министр иностранных дел Милюков заикнулся в апреле о Константинополе, Совет поднял Петроград против «министров-капиталистов» и профессору Милюкову (хотя какой уж из него капиталист!) пришлось расстаться с министерским портфелем (заодно прицепили к нему и военного министра Гучкова).
В том же апреле явился из Швейцарии Ленин, усвоивший за годы изгнания идею перманентной революции Троцкого, и тотчас потребовавший «всю власть Советам», хотя в ситуации «буржуазной» революции эта власть Советам и даром была не нужна. Они-то надеялись УБЕДИТЬ Временное правительство, что продолжение войны для России смерти подобно. И, казалось, все карты шли им в руки. Во-первых, они сумели продемонстрировать свою силу, мобилизовав массы и изгнав из правительства «ястребов». Во-вторых, Ленина и большевиков можно было теперь использовать как пугало. И, в-третьих, самое важное: крестьяне по всей стране начали самовольно захватывать помещичьи земли и делить их, не дожидаясь Учредительного собрания. Удержать солдат в окопах, когда дома делили землю, выглядело предприятием безнадежным.
Тем более что армия и без того разваливалась, фронт держался на ниточке. Дезертирство достигло гротескных размеров и без Приказа № 1, а кто не дезертировал — братался с неприятелем. Наблюдая эту фантасмагорическую картину, германский командующий Восточным фронтом генерал Гоффманн записывал в дневнике: «Никогда не видел такую странную войну». Для России эта странная война шла плохо, чтобы не сказать безнадежно. Наступательная стратегия провалилась, как и предсказывал Данилов, в первые же недели военных действий. Французам помогли, но русская армия была разгромлена. Потери исчислялись десятками тысяч: 30 тысяч убитых. 125 тысяч сдались в плен. На других фронтах дела шли не лучше. Пали все десять западных крепостей, из-за
