сигнала с небес.
Родной дом моей тети выглядел так, словно в нем не жили много лет: мутные стекла, заколоченная дверь. Я подошел к краю плоской крыши и стал высматривать Танбира. Вскоре я заметил его скутер во дворе дома как раз за тетиным. Наверное, они вместе росли. Я стал быстро вспоминать. Слова дяди в первый же вечер («сосед в той деревне, откуда она родом»). Расспросы Танбира о Куку. Наша с ней встреча около банка и боль в ее голосе («это с ним у нее шашни, с учителем?»).
Я в волнении перегнулся через бортик крыши, чтобы лучше видеть его двор. Там стоял квадратный столик, заваленный книгами. А на одном из трех стульев лежал шарф Радхики — тот самый, с узором из красных чешуек. Мой взгляд упал на мешковину, закрывавшую вход в дом. Из-за нее выглядывал руль велосипеда Радхики. Я почувствовал сразу и горечь, и смущение и понял, как был слеп. Потом мешковина приподнялась, и наружу вышла Радхика — и тут я повернулся и побежал назад по крышам, боясь, что меня засекли.
Я надеялся, что она еще зайдет и я все объясню, но она не зашла, а потом оказалось, что у меня всего пара дней до отъезда. Однажды утром, отчаянно желая сделать хоть что-нибудь, я пошел на базар купить книжек — ее идея, — и меня окликнул парикмахер:
— Племянник Джая!
Я посмотрел через дорогу, но заговорил клиент парикмахера, через клубы пены для бритья:
— Твоя докторша тебя ищет.
С недобрым чувством я зашел в клинику. Радхика складывала настольную лампу, чтобы убрать ее в коробку, полную серых учебников. Снаружи стоял скутер Танбира, но его самого видно не было.
Лицо Радхики смягчилось. Она отложила лампу, подошла, обвила меня руками и прижала к себе. Я тоже обнял ее, но неуверенно, едва касаясь ее рубашки, как будто чувства внутри этого объятия были слишком хрупки.
— Ты уезжаешь прямо сейчас? — спросил я.
— Меня вызвали раньше, чем собирались. Не хватает кадров, — сказала она, возвращаясь к своим коробкам. — Видел бы ты старика Дуггала. Скачет от радости.
— Реально сейчас?
Она вздохнула.
— Уезжаю.
Я принялся благодарить ее, неуклюже и обиняками, снова не в силах сказать то, что хотелось, а может, впервые понимая, что это не всегда и нужно, а затем появился Танбир, поприветствовал меня кивком и протянул Радхике бутылку воды.
— Спасибо, — ласково сказала она, и он снова кивнул.
Была ли у них любовь? Просил ли он ее остаться? Просила ли она его уехать с ней? Я так и не узнал.
Радхика посмотрела на свои руки, чуть-чуть одернула юбку на коленях, взглянула на меня и улыбнулась. Потом подняла коробку.
— Помочь тебе нести? — спросил Танбир, не двинувшись с места и избегая ее взгляда.
— Ничего, — сказала она, — мне не тяжело.
Я тоже должен был уехать до выходных, но прежде на ферму нагрянула моя тетя — попрощаться. Помню, я развешивал выстиранные напоследок вещи; позади лежал раскрытый чемодан.
— Так что, уехала твоя подруга докторша?
Она выглядела довольной, но какой-то нервной.
— Ее работа кончилась, — сказал я.
— Значит, никаких больше посиделок. Ни ей, ни тебе, ни этому учителю.
— Очевидно.
— Вы, наверное, оба расстроились, что она уезжает?
Я поставил пустую корзину на пороге комнаты и повернулся к Куку, чтобы посмотреть ей прямо в глаза. Великолепная была сила воли у этой женщины, которой не дали выйти замуж за соседского юношу, а выдали за нелюбимого — моего дядю, пока Танбир заводил романы с кем вздумается. Он разлюбил ее и двинулся дальше. А ей не дали возможности сделать то же самое.
— Я расстроился, а насчет учителя не знаю.
— Наверняка они друг на друга набрасывались, как на собачьей свадьбе.
Порыв жаркого ветра принес облако пыли со двора, и я спросил себя: всегда ли отступает боль, если разлюбить? И принял решение защитить нас обоих.
— Вот уж не думаю, — сказал я.
— Нет?
Она сделала паузу, а потом быстро спросила:
— Разве они не сошлись?
— Насколько я знаю, нет.
Не знаю, поверила ли она мне. Вряд ли; может, еще и угадала мою попытку пощадить ее.
— Можно вас спросить?
Я оглянулся на комнату.
— Вы когда-нибудь задумывались, что было с моей прабабушкой? Что-нибудь о ней знаете?
Она тоже заглянула внутрь, но сказала только:
— Я знаю хижину.
Стоя на крыше, я смотрел, как она возвращается в деревню, с каждым шагом гоня и отталкивая от себя Сунру. Над ней маячила гигантская статуя Кришны. Он действительно играл на флейте, как того хотела Радхика, и под этим огромным небом я на миг заглянул в будущее, и меня охватило чувство, что отныне все будет иначе, что я больше не приму ни дозы, что я поеду в Лондон, у меня будут друзья, будут любимые и я построю жизнь так, как мне хочется. Сегодня я вспоминаю его с улыбкой, восемнадцатилетнего и не желающего признавать порядок вещей; он не мог знать, что дважды сорвется и дважды завяжет, что подспудная боль никуда не уходит и за ней можно только следить. Когда сигналит такси и он застегивает молнию на чемодане и переворачивает его на бок, в воздухе разлита пронзительная грусть расставания, и оттого, наверно, ему кажется, что чьи-то глаза наблюдают, как он выходит из комнаты и пересекает двор. У ворот он даже поворачивается лицом к дому, почти надеясь увидеть фигуру в окне. Конечно, никого там нет, только полоска красной флажной ткани, принесенная откуда-то ветром и свободно плывущая над крышей.
40
В день побега Сурадж приходит на конную ферму и выбирает коня, который в точности соответствует его идеалу. Это мощный махагониево-красный зверь с благородной белой звездой от лба до самых ноздрей, из которых пышет горячий пар. Сурадж гладит и гладит изгиб его спины, что-то шепчет в розовые складки его уха. Обернувшись, окликает свистом хозяина.
— У наших колодцев рыщут какие-то бродяги. Ничего, если я объеду ночью поля, а утром верну его тебе?
Толстяк с густыми клочковатыми баками, чье пузо еле сдерживает оливковая рубаха, идет вперед мелкими шажками, как при больной спине.
— Этого? — выдыхает он в конце долгого странствия.
— Да, самое то.
— Точно справишься с ним?
— Две?
— Скорее десять.
— Десять!
Но торговаться некогда. Конь будет его. Он вынимает еще три монеты из нагрудного кармана и протягивает хозяину.
— Грабеж среди бела дня, — говорит он, не сдержавшись.
Хозяин указывает на туго набитые седельные сумки.
— В них просо. Свежемолотое. Не смей кормить его всякой
