Он осторожно пошевелил головой, ожидая прилива заслуженной головной боли. Ничего не произошло. Продолжая испытывать удачу, он поводил глазами туда-сюда, но боли так и не почувствовал. Он откинул красно-белое одеяло и медленно сел. Произошло чудо. Он чувствовал себя хорошо, собственно, просто прекрасно: бодрым, свежим и полным сил.
Подняв с пола одежду, Джордж отправился в ванную принять душ и побриться. Пока он соскребал щетину с лица, мелодия, досаждавшая ему прошлым вечером, снова зазвучала у него в голове, однако теперь у нее появились слова, и он понял — к сожалению, слишком поздно, — почему Фрэнсис так рассердилась на него за эту песенку:
Я привык видеть ее лицо.
С него начинается каждый мой день.
Гляди-ка, сказал он своему заспанному отражению в зеркале, кажется, мы становимся сентиментальными? Одевшись, Джордж пошел и откопал свой старенький проигрыватель, стер пыль с пластинки Фрэнка Синатры и включил музыку.
Хуанита закончила отскребать террасу и, заслышав песню, отложила щетки и вошла в дом — ее коричневые ноги оставляли на плитчатом полу мокрые следы.
— Сеньор, — поздоровалась она.
— Хуанита! Buenos días.
— Сеньор хорошо спал?
— Пожалуй, даже слишком.
Я привык слышать ее песенку.
Она насвистывает ее день и ночь.
— А где сеньорита?
— Она поплыла к яхте сеньора, хотела искупаться.
— Но на чем?
— Она взяла маленькую лодочку.
Слегка удивленный, Джордж поднял брови.
— Что же, ладно. Хуанита, а кофе у нас есть?
— Я сейчас сварю.
Она пошла достать из колодца ведерко воды, а Джордж понял, что созрел для первой сигареты. Он нашел пачку, закурил, а потом осторожно позвал:
— Хуанита?
— Sí, сеньор.
— Вчера в отеле Кала-Фуэрте ночевала американка?
— Нет, сеньор.
Он нахмурился.
— Ты знаешь, о чем идет речь?
Хуанита была на кухне, наливала воду в чайник.
— Знаю. Она не осталась, сеньор. Уехала назад, в Сан-Антонио. Не стала ночевать в отеле. Розита сказала Томеу, а Томеу сказал Марии, а…
— Знаю, Мария сказала тебе.
Слова Хуаниты принесли ему пускай и постыдное, но облегчение, хотя при мысли о том, как Фрэнсис катила ночью в Сан-Антонио на своем торпедоносце, у него по спине бежала дрожь. Он молился, чтобы с ней ничего не случилось, надеялся, что она не попала в аварию и не лежит где-нибудь в кювете, придавленная собственным автомобилем.
С задумчивым видом человека, зажатого в тиски суровыми жизненными обстоятельствами, Джордж почесал в затылке, а потом отправился на террасу в поисках другой своей головной боли. Он взял со стола бинокль и навел его на Эклипс, однако, хотя лодка мирно покачивалась у его кормы, Селины нигде не было видно.
Тем не менее день был чудесный. Такой же солнечный, как вчерашний, но чуть прохладнее; за устьем гавани виднелось спокойное море. Бриз колыхал пахучие кроны сосен, веселые волночки плескались под террасой на стапелях. Его переполняло ощущение счастливого довольства. Синее море, синее небо, Эклипс, безмятежно покоящийся на якорных канатах, белая терраса, красные герани — все казалось близким сердцу, знакомым и одновременно удивительно радостным и новым. Жемчужина сидела на краешке причала, поедая самостоятельно добытые аппетитные ошметки рыбы; Фрэнсис укатила в Сан-Антонио, Хуанита готовила ему кофе. Джордж уже не помнил, когда в последний раз чувствовал себя таким сильным, полным надежд и оптимизма. Казалось, будто он много месяцев жил в мрачном тумане, ожидая неминуемой бури, и вот теперь она миновала, напряжение спало и он снова мог свободно дышать.
Джордж говорил себе, что он последний мерзавец, что должен сейчас терзаться угрызениями совести и искренне раскаиваться, однако ощущение физического благополучия переполняло все его существо. Он стоял, опираясь на ограждение террасы, распластав ладони по беленой стене, а когда выпрямился, увидел на побелке отпечатки своих рук. Автоматическим жестом он потер ладони о джинсы, стирая краску, и тут его внимание привлекли хитросплетения линий, четко различимые на побелке, прорисованные во всех подробностях словно микроскопическая карта. Карта его личности, его жизни — жизни Джорджа Дайера, единственной и неповторимой.
Он никогда особенно не гордился собой. За прошедшие годы он причинил боль и обидел немало людей, а уж о прошлой ночи ему и вообще не хотелось вспоминать. Однако все это нисколько не умаляло нынешнего воодушевляющего чувства собственной цельности.
Я привык видеть ее лицо.
Пластинка закончилась; Джордж прошел в дом и выключил проигрыватель. Опуская крышку, он сказал:
— Хуанита!
Она ложкой насыпала в кофейник кофе.
— Сеньор?
— Хуанита, ты знала, что Пепе, муж Марии, вчера отвез сеньориту в аэропорт?
— Sí, сеньор, — ответила Хуанита, не глядя на него.
— А он рассказал тебе, что потом привез сеньориту обратно?
— Sí, сеньор. Вся деревня знает.
Это было неизбежно, поэтому Джордж вздохнул и продолжил свой допрос.
— Пепе сказал, что сеньорита потеряла паспорт?
— Он не знал, что она его потеряла. Сказал просто, что его у нее не оказалось.
— Но она обращалась в полицию в аэропорту?
— Я не знаю, сеньор. — Хуанита залила кофе кипятком.
— Хуанита…
Она не оглянулась, поэтому он прикоснулся к ее локтю, и тут Хуанита быстро повернула голову и, к своему величайшему удивлению, он увидел, что она смеется над ним, а в ее черных глазах пляшут озорные искорки.
— Хуанита, сеньорита не моя дочь.
— Да, сеньор, — коротко ответила Хуанита.
— Только не говори, что ты и это знала.
— Сеньор, — она пожала плечами, — Пепе сразу понял, что она ведет себя не так, как вела бы дочь.
— А как она себя вела?
— Она была очень грустная, сеньор.
— Хуанита, она не моя дочь, а дочь моего троюродного брата.
— Sí, сеньор.
— Ты расскажешь Марии? И скажи, чтобы она рассказала Томеу, а Томеу — Розите, а Розита пусть расскажет Рудольфо… — оба они расхохотались. — Я не обманывал, Хуанита. Но и правды я тоже не сказал.
— Сеньору не надо беспокоиться. Если она дочь вашего троюродного брата… — Хуанита пожала плечами, словно вопрос был слишком незначительным, чтобы рассматривать его всерьез. — Здесь, в Кала-Фуэрте, сеньора считают другом. Остальное не имеет значения.
