Книга Патриот - Дмитрий Ахметшин

А вот с эстонцем Ислам решил поговорить.

— Ты совсем забросил лекции.

И правда, прошло-то всего недели полторы с тех пор, как всё изменилось. Но он выглядит будто коренной житель необитаемого острова. Отросшие патлы струйками огня стремятся за ворот рубашки, чёлка лезет в глаза, и губы то и дело вытягиваются трубочкой, чтобы взбить их резким «пфф!». Очки сидят наискось, одна дужка задралась, обнажая от всё тех же косм ухо. Сидит по-турецки в своём гнезде из одеял, прямо под окошком, близоруко тычется носом в книгу на подушке. Тощие руки, раньше словно состоящие целиком из нервных окончаний в суставах, в подушечках пальцев, на потливых ладонях, сейчас спокойно и веско сидят на насестах-коленках.

Эстонец отрывается от своей книги:

— Как?

— Говорю, совсем не выходишь наружу.

Ислам чувствует себя странно: сам заварил эту кашу и вот теперь хочет потихоньку вытаскивать из сонной, как плед, в который можно укутаться с головой, тьмы наружу. «Но, — решил для себя Ислам, — вечно сидеть здесь нельзя». И он должен позаботится, чтобы всё прошло как можно более безболезненно.

— Я н-не хочу там. Они на меня так смотрят все… не знаю. Как будто втыкают в спину ножи.

— Брат, они на всех так смотрят. Это же Спарта.

Яно надменно поджимает губы. Стал чуть больше заикаться, но стал более цельным, более спокойным, уже не держащим нос по ветру перемен. Как будто нахохлившийся в своём садке старый гусь с подрезанными крыльями.

— Значит, я не хочу в этом участвовать. Я не спартсмен.

— Тебя отчислят, и тебе придётся уехать.

— Я знаю. Но не уеду. Стану человеком, который будет жить в снегу.

— Не думаю, что у тебя это получится, — смеётся Хасанов.

Яно больше ничего не говорит, но смех пристыженно замирает в горле Ислама, кажется чудовищно лишней, вульгарной в этом моменте деталью. Приходит понимание, что в самом деле — будет. Замёрзнет там, и заиндевевшее, похожее на кусок рафинада, тело, через неделю обнаружит дворник. А может, обнаружат только весной — распухшее от воды, со свалявшейся грязными комками одеждой и вытекшими глазами.

Ислам, словно пристыженный ребёнок, не смеет шевельнуться перед недвижным и гордым, буддистским профилем друга, обдумывает вновь и вновь своё поведение. И, как истинный проблемный ребёнок, не может, насупившись, не сболтнуть под нос лишнего.

— Тупой или где? Во всяком случае ты можешь остаться в живых и нигде не замерзать.

Яно пристально смотрит на него сквозь засаленные стёкла очков.

— Послушай. У тебя, конечно, тоже есть зачем жить?

Книжка в руках прикрывается потёртой обложкой, и Ислам мельком видит: «Резьба по дереву. Лихонин А.С.».

Хасанов не находит, что ответить. Конечно, зачем жить у него есть. Обычные, если не сказать тривиальные вещи — да любой пойманный на улице человек признаётся своим друзьям в том же самом. Самым красочным в этом списке, пожалуй, выглядит только настоящий спортивный байк. Такая новёхонькая, только из салона, ямаха.

— Ну, есть, — с вызовом говорит Ислам. — Хочешь махнуться?

— Махнуться? — заинтересовывается Яно.

— Конечно. Какой дурак откажется от билета до Мексики? А я с тобой своей мечтой поделюсь.

Ислам судорожно пытается вспомнить хоть что-то существенное, что он хотел бы заполучить, хотя бы необычное, но перед этим бесстрастным лицом всё становится незначительным, как блики на воде. Золотистые, но на деле — чепуха, утекают сквозь пальцы вечности и остаются всё теми же искрами на водной глади.

— У меня нет билета до Мексики.

— Ну, конечно, нет, — говорит Хасанов.

За заляпанными стёклами взгляд скользит в сторону.

— Мне он как-то не нужен.

— А, да. Точно.

Зачем он человеку, который видит на чужих плечах уродливых ворон? Неужели там люди лучше, чем здесь? Может быть, они открыты и преданы своему делу, может, у них действительно нет нужды врать…

— Там действительно очень трудно. Здесь, с вами, куда как легче. Ты и Наташа не врёте мне ни в чём. Вы заботитесь обо мне. Я вам верю. Хотя… я н-не могу больше верить даже ребятам на этаже. Они, — движение рукой, и книга соскальзывает с подушки, как кусок масла по днищу сковородки, — они похожи на стайку таких маленьких рыбок, которые только и носятся наперегонки по пруду за червячками. Иногда за червячками вроде меня.

Ислам открывает рот, и вдруг чувствует себя одной из тех маленьких рыбок. Ощущает с болезненной остротой, что не может вымолвить ни слова, ни вдохнуть. Все его слова теперь поднимутся к поверхности россыпью пузырьков, а взамен — пронизывающее одиночество. Словно тебя, как маленькую букашку, взяли двумя пальцами и посадили на иголку, с которой уже не соскочить, как не перебирай лапками.

Следом приходит злость. На своё неловкое тело из комков органики разной степени плотности, на мокнущий в коричневой жиже разум. На то, что он кое-как понимает, вот этот вот очкастый ещё и видит, а те, кто старше, у кого на пухлых пальцах есть перстни для управления собачьей упряжкой жизни собственной и жизни людей вокруг — ни черта не понимают. И что же, теперь молчать? Или бороться, бессмысленно сотрясая воздух, как приснопамятные бунтари из кружка стихосложения?

Хасанов вскакивает, тычет в Яно пальцем:

— А я тебе покажу. Прямо сегодня. Сейчас у нас… ах чёрт! — смотрит на неправильные часы, потом в окошко. — Сейчас ещё довольно рано и вроде бы только пятница. На одну-две пары успеем. Собирайся.

Снова не Будда, а жеребёнок, с хилыми и хлипкими конечностями, и близорукостью.

— Думаешь, тут можно отсидеться? — обличительно тыча пальцем, спрашивает Ислам. — А потом спокойно себе загнуться в снегу?

— Я постараюсь, — собирая осколки достоинства, говорит Яно.

— Ни-ког-да, — палец втягивается в кулак, тот набухает и весомо грохает о столешницу, так, что электронные часы, россыпь ручек, яблочный огрызок и клавиатура подпрыгивают. — Топаем учиться. Прямо сейчас. Ну давай же, собирайся!

Заводит песенку:

— Если те профессора, что студентов учат, горемыку-школяра насмерть не замучат… ты слышал, Ян-Яник? Хватит уже дурью маяться.