Теперь ее глаза были не такими тусклыми, как в тот момент, когда я вошел. Они пристально смотрели на меня, как будто хотели вырвать у меня правду. На этот раз я не стал уходить от ответа.
– Ваше величество, – сказал я, – постоянно работая, ученые нашли средства облегчить болезнь, но не излечить ее.
– Значит, я могу вам доверять… – сказала она, руководствуясь той же странной логикой, по которой она рано или поздно прогоняла других врачей, говоривших ей правду, – впрочем, правду о состоянии самой императрицы.
Когда я вскоре после этого уходил, она снова неподвижно, как парализованная, сидела около царевича, который теперь спал, дыша с тихим хрипом.
Деревенко привел меня в свою комнату.
– Ваше мнение? – спросил он.
– Считаю, что вы правы, – сказал я.
– А прогноз?
Я был законченным вольнодумцем. Но тем не менее ответил избитыми словами:
– Если Бог не совершит чуда… – И добавил: – Умрет не позднее чем через два-три дня.
– Я думаю то же самое, – сказал он. – Но я еще не отваживался сказать об этом вслух. Даже самому себе. Это совершенно немыслимо…
Он продолжил:
– И все-таки я рассчитываю на вашу помощь. Ее величество желает, чтобы вы остались. Мы должны испробовать все средства, которые у нас есть…
Странно, но я увидел перед собой глаза ребенка. Я видел их в то мгновение, когда в них в первый раз появилось какое-то подобие доверия. Мои успехи модного врача в эпоху триумфа хирургии породили во мне гордость и, наверное, заносчивость. Я позабыл о том, что медицина не всесильна. Когда детские глаза взглянули на меня с надеждой, я тут же чрезвычайно отчетливо понял, насколько убого то, что мы называем наукой и прогрессом.
Неожиданно я протянул Деревенко пустые ладони.
– Что это значит? – спросил он.
– Таким я вижу самого себя, – сказал я. – Вот я стою здесь – с пустыми руками…
9
Вечером императрица снова дежурила у постели царевича, как и в прошедшую ночь, и на следующее утро. Теперь она вообще ничего не говорила. Она потеряла надежды на Бога и науку, осознала страшные последствия, к которым приведет смерть ее единственного сына, и казалось, в ней умерло все живое.
К вечеру состояние царевича еще более ухудшилось. Температура повысилась. Заглушить боль удавалось только морфием. Из-за защемления нерва она была настолько сильной, что ребенок не мог успокоиться, почти непрерывно плакал и стонал. В конце концов его рвало от каждого лекарства. Из-за опасности кровотечения об уколах не могло быть и речи. На следующее утро температура спала, но вскоре поднялась еще выше. Стоны стали такими громкими, что мне мучительно было входить в его комнату. Императрица упорно продолжала оставаться у постели больного ребенка. Это объяснялось только тем, что она замкнулась от всего происходящего вокруг. Лицо Вишняковой было в слезах. Она постоянно выходила из комнаты, потому что тоже не могла выносить страдания беспомощного мальчика. Но крики были слышны и в коридоре.
К полудню следующего дня температура снова повысилась. Осторожный краткий осмотр бедра указывал на то, что кровоизлияние, вероятно, распространилось еще дальше.
Временами царевич был без сознания. Так как в своей больнице я должен был срочно сделать неотложную операцию, около часа ночи я простился, пообещав на следующее утро снова приехать в Царское Село.
В этот момент в комнате больного я увидел царя. Его вид отнюдь не напоминал об императорском достоинстве – скорее, это был обычный обыватель, отец семьи, который подавлен судьбой ребенка. Лицо его было в слезах, когда он опустился на колени рядом с кроваткой, поцеловал руки жены и затем опустил голову на горячие руки царевича. Я повернулся и вышел…
Когда я ехал в город, то почти не надеялся на следующее утро застать мальчика живым. Да, я предполагал, что вечером меня снова срочно вызовут. Между тем слухи о том, что царевич при смерти, дошли до Петербурга. Я был несколько удивлен тем, что ни вечером, ни ночью срочного вызова не последовало.
Когда же на следующее утро автомобиль, который должен был доставить меня в Царское Село, не приехал вопреки договоренности, я задумался. Я уже готов был допустить, что императорская чета поняла мою беспомощность.
Однако около полудня автомобиль стоял у моей двери. Сопровождающий адъютант ничего не говорил, но выражение его лица меня удивило. В нем больше не было тягостной мрачности, как вчера. Я понял, что произошла какая-то перемена.
– Что случилось? – спросил я, когда Деревенко встретил меня.
– Чудо! – только и сказал он. – Вы не сможете это понять. Медицинская наука не сможет это понять. Но чудо произошло, и вас позвали только для того, чтобы это подтвердить…
Он отказался вдаваться в дальнейшие объяснения и повел меня в комнату царевича. Там была только Вишнякова, которая широко улыбалась счастливой улыбкой. Место императрицы было пусто.
А спящий царевич – и эта картина стала одним из самых поразительных впечатлений моей жизни – лежал в подушках со спокойным, совершенно изменившимся лицом. Дыхание его было ровным. Он больше не сжимался от боли на боку, а спокойно лежал на спине, очевидно, не испытывая никаких неудобств.
Я наклонился над ребенком и осторожно взял его за руку. Он от этого не проснулся. Тогда я поднял одеяло. Царевич спал на спине, больное бедро лежало прямо. Цвет кожи еще не стал нормальным, но уже улучшился. Температура, казалось, падала.
Поначалу я не находил слов, так как не мог объяснить это превращение. Объяснения не было, если не признавать такого понятия, как «чудо», которое я, не задумываясь, упомянул в прошедший день. В конце концов, мне не оставалось ничего другого.
– Значит, чудо… – произнес я неуверенно и нерешительно.
В этот момент Вишнякова сказала с выражением счастья:
– А мне он сказал «душенька».
– Кто? – спросил я, ничего не понимая.
– Старец, – ответила она, – старец.
Я в некотором недоумении взглянул на Деревенко. Он кивнул. Потом сказал:
– Вы когда-нибудь слышали о Григории Ефимовиче Распутине из сибирского села Покровское?
Я задумался, так как фамилия Распутин показалась мне знакомой. Потом я вспомнил немытого, бородатого «святого», которого видел в одном из петербургских салонов.
– Да, – сказал я, – вы имеете в виду бородатого сибиряка, вокруг которого пару лет назад было столько шума…
– Верно, – ответил Деревенко, – он снова в Петербурге. Вчерашний вечер он провел у постели царевича. И затем произошло чудо…
10
Я и в дальнейшем отказывался признавать чудом то, что в то утро назвал этим словом за неимением других объяснений.
Однако стремление найти реальную причину сразу же заставило меня особенно внимательно изучить поразительное ночное явление. Благодаря этому я могу утверждать, что в точности знаю события, обеспечившие крестьянину Распутину прочное место в жизни императорской семьи и вознесшие его на высоты власти, которая его и погубила.
