Глава первая
— …благодати полная! Господь с тобою… благодати полная! Господь с тобою…
Слова больше не имели никакого смысла. Они даже перестали быть словами. Шевелила ли Женевьева губами? Присоединялся ли ее голос к глухому ропоту, раздававшемуся в самых темных уголках церкви?
Казалось, некоторые слова повторялись чаще других, слова, наполненные потаенным смыслом.
— благодати полная… благодати полная…
И грустный конец молитвы:
— …молись о нас, грешных, ныне и в час смерти нашей. Аминь.
Когда она в детстве слышала, как при ней вслух читали, перебирая четки, молитву, эти постоянно звучавшие слова очень быстро проникали ей в самую душу и она захлебывалась в рыданиях.
— …ныне и в час… и в час…
И тогда она, вся в слезах, воскликнула, обращаясь к Деве Марии:
— Сделай так, чтобы я умерла первой!.. Или чтобы мы умерли все вместе, мать, отец и Жак…
Где-то неподалеку в полумраке, рядом со статуей святого Антония, звучал, словно большой колокол, низкий голос. Темнота скрывала лица. Можно было различить лишь силуэты, поскольку во всей церкви ризничий зажег только четыре светильника. Резкие очертания этих силуэтов образовывали между колонн большие светящиеся ореолы, похожие на нимбы святых.
— …благодати полная… Господь…
На протяжении всей вечери мимо Женевьевы тихо сновали взад и вперед люди, но она ничего не замечала. Вначале в одном с ней ряду на коленях стояли четыре женщины. Потом первая из них вошла в исповедальню. Она говорила тихо, свистящим голосом астматика. Выйдя оттуда, она с достоинством прошла мимо остальных и села в большом нефе.
Ее место заняла вторая кающаяся грешница. Она слишком явно понижала голос и ежеминутно оборачивалась, дабы убедиться, что ее никто не подслушивает. Тем временем соседка Женевьевы, от черного пальто которой пахло промокшим драпом, продолжала разговор со своей совестью, закрыв лицо руками.
— …радуйся, Мария, благодати полная…
Можно было бы сосчитать свечи. Вероятно, на самом деле их всего около двадцати? Едва ли больше. Тем не менее все эти язычки пламени, которые плясали, вытягивались, сгибались, чтобы затем с необычайной гибкостью выпрямиться, все эти огоньки, стоявшие полукругом и жившие собственной жизнью, создавали в воображении Женевьевы фантасмагорическую картину.
Вот почему она ничего не видела вокруг себя. Ни крестьянок в черных одеждах, которые по очереди заходили в исповедальню, ни старика с низким голосом, направлявшегося к двери, волоча левую ногу.
Огоньки плясали у нее перед глазами, но она смотрела выше, гораздо выше парчового платья, усеянного драгоценными камнями, и миниатюрной головы младенца Иисуса. С тех пор как она находилась там, а она находилась там, если можно так выразиться, целую вечность, Женевьева смотрела на лицо Девы Марии, постепенно оживавшее в тусклом свете. Дева Мария приоткрывала рот, наклоняла голову к Женевьеве.
— …ныне и в час смерти нашей. Аминь.
Шаги по большим серым плитам, дуновение свежего воздуха, легкое поскрипывание обитой двери… Шаги вокруг алтаря, где ризничий гасил свечи…
Женевьева ничего не слышала, ничего не видела и даже не чувствовала резкого запаха нагревшегося воска.
Священник, находившийся в исповедальне, отодвинул зеленую занавеску, высунул голову наружу и немного подождал.
Девушка застыла неподвижно. Он осторожно кашлянул, но потом понял, что она не собиралась исповедоваться, снял епитрахиль и бесшумно удалился, пройдя мимо нее. Однако он не смог удержаться и обернулся.
Кто-то вышел на улицу. Ризничий прошел через церковь. Его шаги гулко звучали. Это означало, что время службы и молитв закончилось.
Женевьева вздрогнула, со страхом посмотрела вокруг и вновь обратила свой взор на Деву Марию. И тогда, собрав на мгновение всю свою волю в кулак, словно это был вопрос воли, она прошептала:
— Любезная Матерь Божия… Сделайте так, чтобы в доме все изменилось… Пусть тетя Польдина и мама перестанут ненавидеть папу и друг друга… Пусть мой брат Жак и папа начнут ладить… Любезная, добрая Матерь Божия, пусть в нашем доме все перестанут ненавидеть друг друга…
Ризничий, сгорая от нетерпения, нарочито чем-то гремел в глубине церкви. Женевьева, чувствовавшая на глазах слезы и жар в груди, встала, взяла перчатки, осенила себя крестным знамением и обернулась, чтобы бросить последний взгляд на Деву Марию, жившую в окружении свеч.
Подходя к двери, она все сильнее чувствовала дыхание холода. Когда она вышла на паперть, шел сильный дождь. Капли с шумом падали на мостовую, на ступеньки. Несмотря на сырость, она остановилась возле высокой каменной статуи святого с обломанными пальцами на ногах. За углом она видела газовый рожок на стене дома священника. Окно напротив было освещено, однако нельзя было догадаться о происходящем внутри, поскольку лампа горела довольно тускло.
— Любезная Матерь Божия, пусть…
Она вопреки собственной воле продолжала молиться, однако это не мешало ей думать, что она уже опаздывала домой и что сегодня дождь, несомненно, не кончится.
На Женевьеве было синее ратиновое пальто с хлястиком, как у воспитанниц пансиона. Ее тело было таким худым, особенно внизу, что пальто буквально скрывало девушку. Едва она побежала вдоль домов, как тут же начала задыхаться. Впрочем, ей запрещали бегать из-за щиколоток, которые легко подворачивались.
Она каждый день ходила этой дорогой и поэтому ничего не замечала вокруг. Женевьева даже едва почувствовала запах, вырывавшийся на улицу из окна кондитерской, едва расслышала гул, доносившийся из кафе «Глобус».
— Женевьева!..
Она буквально подскочила на месте, в изумлении прижав руку к груди, не понимая, что ничего страшного не произошло, что ее просто окликнул брат.
