В лифте он старался не поворачиваться в сторону Гонсалеса, который пристально смотрел на него, осознавая, что выглядит странно. В холле он был уверен, что идет неровной походкой. Чавес, спустившийся несколько секунд назад, смотрел, как он приближается, с вопросом на губах:
— Вы были наверху?
Эли тихо произнес, повернувшись к нему спиной:
— Отнес письмо.
В этот час письма не разносились, но управляющий не сделал никаких замечаний по этому поводу, а просто спросил:
— Вы с ним разговаривали?
— Я не стал звонить.
Что от него хотели услышать? Ему нечего было рассказать Чавесу. Он поднялся на лифте, опустил свое письмо в щель двери, подождал, позвал: «Мишель».
И ему не открыли. Вот и все.
Если бы он не отправил Эмилио и не заставил его лгать, то сейчас пошел бы домой и постарался бы выспаться. Мишель ночью уже не выйдет из номера. Если только не почувствует угрызений совести.
Но он был не из тех людей, кого мучает совесть. Он был невинным. Ему нечего было стыдиться, и наверняка он никогда ни у кого не просил прощения.
Разве можно было просить прощения за то, что он — это он?
Он боялся Эли и не осмеливался смотреть ему в лицо! Или же это было презрение. Или жалость. Что, в принципе, одно и то же. В мире жило одно существо, которое заставляло его хмурить брови и ускорять шаг, и, не решаясь поехать сам, он отправил своего шофера посмотреть, каким был дом Эли, какой была его жена.
— Вы дежурите ночью?
— Да.
— Как пожелаете. Я не могу этому препятствовать, поскольку Эмилио утверждает, что его жена плохо себя чувствует. Но, начиная с завтрашнего дня, я прошу вас выходить по обычному графику.
Вот все и началось. Кто знает, возможно, это будет последняя ночь, которую ему позволят провести в отеле. Ведь так легко избавиться от такого человека, как он! Его достаточно просто выставить за дверь, и он уйдет, не сказав ни слова, даже если ему некуда будет идти.
Последнюю или нет, но он провел эту ночь так же насыщенно, как и предыдущую, с той лишь разницей, что бар оставался открытым до полуночи и один из нью-йоркских клиентов, выходивший в город, вернулся в отель около часа ночи.
Эли управлял лифтом, а тот смотрел на него с нескрываемым любопытством, будто у него на носу вскочил прыщ, затем открыл было рот, словно собираясь что-то сказать, но в итоге молча закрыл его.
Своим самым профессиональным голосом Эли осведомился:
— Во сколько вас разбудить завтра утром?
— В восемь часов.
— Доброй ночи.
— Доброй ночи.
Он спустился на кухню, чтобы поесть, нашел в холодильнике кусок торта, который приготовили специально для Зограффи.
Он его съел. Он подъедал за Мишелем! Как собака!
Дают ли однажды укусившей собаке возможность объясниться? Собаки не умеют разговаривать. Их отделяет от людей стена молчания. Никто не пытается их понять. Они кусаются, потому что злые. Или, как обычно говорят, потому что плохие.
Он наполнял себя едой и унизительными мыслями, особо не утруждаясь, чтобы отыскать лишний повод для унижения.
Тот, другой, спокойно спал наверху; через открытые окна до него доносилось пение сверчков, и спустя десять тысяч лет те же самые звезды будут сиять на небосклоне. Когда-то Эли научили рассчитывать их скорость. Ничто не стояло на месте. Земля казалась неподвижной, в то время как в головокружительном полете она неслась бог весть куда, унося на себе миллиарды крошечных существ, таких, как Эли, которые отчаянно цеплялись за ее малейшие неровности.
Он спал с открытым ртом, потому что любой человек в конце концов засыпает. Можно плакать, кричать, топать ногами, отчаиваться, а затем есть и спать как ни в чем не бывало.
Когда на рассвете он открыл глаза и взглянул на себя в зеркало, в которое Чавес никогда не забывал посмотреться, проходя мимо, то увидел, что его лицо было отекшим, а выпуклые глаза, казалось, вот-вот вылезут из орбит.
Кто знает? Возможно, когда-нибудь он и станет похож на злую собаку. Но что бы ни случилось, он не уйдет, он останется здесь, уцепившись за свой стол, хотят они этого или нет.
Эмилио придет не раньше полудня, он сам так посоветовал ему накануне. Чавес уже не сможет ничего изменить.
Мишель ночью не спускался вниз. Он не осмелился. И сейчас, когда он будет идти через холл, его будет сопровождать огромный Йенсен, который словно исполнял роль телохранителя.
Он не посмотрит на Эли и не станет с ним разговаривать, теперь в этом не было никаких сомнений.
Быть может, он боялся как раз того, что собирался сказать ему Эли? Увидеть его обнаженную душу, вывернутую наизнанку, словно кожа кролика, бледная, с кровянистыми пятнами?
— Вы еще здесь? — удивился Гонсалес, заступая на службу.
Эли молча пожал плечами и спустился на кухню за кофе. Из печи как раз доставали булочки, и он стоя, не обращая внимания на шеф-повара, съел столько, сколько смог вместить в себя его желудок и не лопнуть.
Он почувствовал себя лучше. Теперь он сможет встретить их спокойно.
Еще не было восьми часов, когда из шестьдесят шестого позвонили и попросили принести завтрак.
Возможно, они снова поедут на рудник или отправятся скупать в округе ранчо. Какое ему до этого было дело? Зограффи не сделает единственной вещи: не подарит пяти минут своего времени Эли, который нуждался в них, чтобы наконец обрести гармонию с самим собой. Он не знал, что это такое. И никогда уже этого не узнает.
Шофер был готов, и четверть часа спустя черный лимузин затормозил возле дверей.
Может быть, сегодня утром они поедут дальше? Возможно, Зограффи закончил свои дела в Карлсон-Сити и собрался уезжать?
События развивались очень быстро, пока парнишка раскладывал газеты на лотке Хьюго. Двадцать второй позвонил насчет завтрака, затем двадцать четвертый. Двое старых постояльцев устроились за столиком и заказали яйца с беконом. Они торопились. Казалось, все вокруг куда-то спешат.
Гонсалес стоял возле двери своего лифта. Ему позвонили сверху, он закрыл дверь и поехал на верхний этаж.
На несколько секунд Эли остался в холле один, затем послышались шаги Чавеса, который начал спускаться по лестнице со второго этажа. Лифт тоже ехал вниз. Они словно соревновались друг с другом. Было слышно, как лифт подъехал к холлу, затем, останавливаясь, издал звук, похожий на вздох.
Дверца открылась, и в то же самое мгновение на повороте лестницы показался управляющий. Зограффи в панаме на голове вышел первым, сделал несколько шагов по холлу и остановился на том же месте, где обычно вставал, не глядя в сторону стойки администратора, в то время как Йенсен приближался к ней, чтобы отдать ключ.
