Германия объявила войну Российской империи 19 июля (1 августа) 1914 года. Петербург и другие европейские столицы откликнулись на известие о начале войны массовым энтузиазмом и демонстрациями3. Несмотря на то что еще за несколько недель перед тем рабочие стачки угрожали спокойствию имперской столицы, 20 июля десятки тысяч российских граждан из всех слоев общества собрались на Дворцовой площади, чтобы выслушать манифест о вступлении России в войну, прочитанный Николаем II с балкона Зимнего дворца. Подданные с плакатами, иконами и портретами императора в руках затаив дыхание слушали обращение самодержца, призывавшего их к защите родины точно в тех выражениях, к которым прибег в 1812 году Александр I. В завершение речи Николай процитировал своего царственного предшественника, призвав не соглашаться на перемирие, пока на русской земле остается хотя бы один чужеземный солдат4. Толпа откликнулась громогласными криками «ура» и, в массовом порыве, исполнила государственный гимн. Николай, конечно, не стал акцентировать то обстоятельство, что в настоящий момент на русской земле не было ни одного чужеземного солдата, а также что в соответствии с имперскими военными планами как раз России предстояло немедленно вторгнуться на соседнюю территорию. И все же император, столь часто нечувствительный к настроениям народа, на этот раз выбрал абсолютно верный риторический ход. Эта война, говорил он своим подданным, есть война оборонительная, навязанная России. Более того, это не просто военное противостояние, но своего рода священный крестовый поход. Именно так император хотел изобразить войну перед своим народом, и, по крайней мере на первых порах, ему это удалось. Даже Дума встала на его сторону. 26 июля на специальном заседании парламента депутаты (включая многих крайних либералов и социалистов), перебивая друг друга, спешили выразить солидарность с правительством и искреннюю преданность делу справедливой войны. В ближайшие несколько недель Николай предпринял еще ряд действий, призванных подчеркнуть символический смысл этой битвы: 22 августа он издал указ о полном запрещении продажи алкоголя вплоть до окончания воины, 31 августа Санкт-Петербург был переименован в Петроград. Необходимо было произвести нравственное очищение народа. Империю и даже самый язык следовало освободить от коварных немецких влияний.
Мясоедов в армии
Сотни тысяч людей оказались увлечены чувствами национального единения и примирения, которыми дышало всё в первые месяцы войны, — и Сергей Мясоедов не стал исключением. Тронутый свежей патриотической статьей Бориса Суворина, Мясоедов, повинуясь порыву, тут же написал журналисту письмо, великодушно простив ему ту роль, которую тот сыграл в заговоре Гучкова в апреле 1912 года. Суворин ответил, что рад был получить записку от Мясоедова, и добавлял: «Я со своей стороны рад протянуть Вам руку и предать забвению все прошлое»5, — впоследствии ему нелегко было объяснить эти свои слова.
В том же духе, однако с большей расчетливостью Мясоедов попытался наладить отношения со своим бывшим патроном, военным министром Сухомлиновым. В письме от 29 июля Мясоедов умолял министра простить ему всякие вольные или невольные прегрешения, в которых он, возможно, был повинен, и в заключение слезно просил министра помочь с возращением в регулярную армию. В тот же день Мясоедов получил лаконичный ответ: лично я, писал Владимир Александрович, ничего не имею против вашего возвращения на военную службу6. Хотя это заявление едва ли можно было рассматривать как нечто большее, чем формальное nihil obstat, «возражений не имеется», Мясоедов принялся использовать его как восторженную рекомендацию.
И у него были для этого основания, поскольку, как он и опасался, найти место в армейской иерархии, даже в чрезвычайных условиях военного времени, оказалось непросто. Не стоит забывать и о том, что собственно армейскую службу Мясоедов оставил двадцать три года назад. Да и тучи скандала 1912 года еще не полностью рассеялись. Скабрезные газетные статьи о дуэли с Гучковым ославили Мясоедова на всю Россию. Прошедшие годы, конечно, изгладили в памяти большинства людей подробности происшествия, однако в сознании общества сохранился остаточный образ экс-жандарма как отталкивающего типа, которому так и не удалось полностью оправдаться. Особенно Мясоедов опасался, что подмоченная репутация помешает ему найти место в контрразведке, то есть именно в той области, где, как он считал, его способности могут принести более всего пользы отечеству. Он написал П.Г. Курлову, что, «благодаря отличному знанию Восточной Пруссии, местного языка, обычаев и населения», он является идеальным кандидатом для выполнения разведывательных задач и проведения допроса взятых в плен иностранных военных7. Стремясь добиться назначения, Сергей старательно обошел все связанные с Петроградом штабы и управления, предлагая свои услуги в качестве офицера разведки. Первое время желающих не находилось.
Отчаянно стремясь принять участие в войне, даже в самом скромном качестве, Мясоедов в конце концов обратился к своему знакомому по 6-й армии штабс-капитану В.В. Крыжановскому и попросил его о назначении в ополчение. Получив ответ Крыжановского, что дурная слава, все еще связанная с именем Мясоедова, не позволяет гарантировать даже это место, отставной полковник поспешил напомнить, что был оправдан по всем пунктам обвинения, и предъявил в качестве доказательства записку Сухомлинова. Разве военный министр написал бы подобное о человеке, относительно которого сохраняется малейшее подозрение в измене?8 В результате Мясоедову был предложен неблестящий пост в рабочем ополчении, стоявшем в Петергофе. Предложение было принято.
Этим он, однако, не удовлетворился и, не теряя времени, принялся добиваться лучшего назначения. Наконец, в октябре 1914 года одно из его прошений попало в цель. Начальник штаба 10-й армии, оборонявшей эйдткуненский сектор Восточной Пруссии, оценив знакомство Мясоедова с этим регионом и его свободный немецкий, пригласил бывшего жандарма в качестве переводчика в армейскую разведку. Уже в начале декабря Мясоедов, облаченный в форму пехотного полковника, прибыл на фронт и с головой погрузился в работу.
10-я армия входила в состав Северо-Западного фронта, группы русских армий под командованием генерала Рузского, развернутой против Восточной Пруссии и немецкой Силезии неровной линией, тянувшейся от Балтийского моря до Центральной Польши. В задачу Мясоедова как офицера штабной разведки входил сбор сведений о диспозициях врага, который противостоял России на этом конкретном рубеже. Информация эта, конечно, имела сугубо тактическое значение, однако была тем не менее весьма важной. Сегодня, в эпоху хитроумных электронных сенсоров, приборов ночного видения и спутников слежения, легко забыть о том, что в начале Первой мировой войны армии были практически совершенно слепы. Военная авиация пребывала еще в пеленках, из чего следовало, что для сбора сведений о враге можно было полагаться только на людей, трудолюбиво рывших землю «в поле». Поскольку локальный успех нападения или обороны зависел от точности сведений о постоянно меняющихся силах противника, задачи штабной разведки приобретали особую важность. В самых общих чертах можно сказать, что для составления портрета врага использовались три основных метода: инфильтрация, допрос и разведка боем. Мясоедов прибегал ко всем трем.
