Его вдруг обдало жаром, а в груди под левым соском похолодело: он же человека убил. Человек угостил его испанским джином с лимонным соком, коктейлем, который бармен Хуанито называл «Спитфайр», дружелюбно болтал с ним о глупой войне и менее дружелюбно – о язве сионизма. Потом немец вышел в темноту андалузской ночи и расстегнул ширинку, чтоб помочиться у стены. Недалеко от него, у противоположной стенки, пристроился капрал Уитком, не преминувший между делом отметить, что Хемингуэй порадовался бы такой сценке. А он, Редж, взял и ударил человека ножом в спину, точно посередине шва на синей куртке. Человек остолбенел, рука сжала пенис, из которого била мощная струя. Следующий удар ножа был сильнее. Человек рухнул наземь и захрипел. Из ширинки как ни в чем не бывало торчал мокрый орган. И тогда Редж добил немца, всадив ему нож в сердце. Тут появилась Кончита в обнимку с придурковатым британцем. Оглядывая убитого немца, он сказал:
– Мужик что надо. – Редж бросился наутек. Уитком, начавший блевать от вида крови, – за ним.
Редж вспомнил один из первых звуковых фильмов под названием «Человек, которого я убил». Главный герой, молодой француз, перерезал глотку немцу во время Первой мировой войны, а потом, мучимый угрызениями совести, нашел деревню, где жил убитый, и покаялся перед его семьей. В финале родители убитого усыновляют француза. Выходит, все можно простить, думал Редж, хотя и не горел желанием стать приемным сыном семьи Траутвайн, если таковая вообще существовала. Теперь он ясно понимал, что пусть и с большим опозданием, но выполнил задачу, ради которой записался в интербригаду: уничтожать фашистов на испанской земле. Нейтралы, как же. Нет никакого нейтралитета: англичане просто лицемерят. Его русско-валлийская душа запела от радости. Если когда-нибудь Ципа забросит барабанные палочки и решится родить, их дети будут русско-валлийскими евреями. Здорово обзавестись такими детьми, в пику англичанам: он ради них немца убил – полюбуйтесь, как они его отблагодарили.
Когда дождливым летним утром самолет приземлился в пункте назначения, сопровождавший Реджа офицер сдал его на руки сонному лейтенанту, вручил пакет от командующего Гибралтарским гарнизоном и на прощанье обронил:
– Вообще-то я такими делами не занимаюсь.
Лейтенант увидел сержанта разведки в колониальных шортах цвета хаки, и его сон как рукой сняло: Редж походил на персонаж из фильма времен бирманской кампании. Пришлось объяснять, что это единственная его одежда. Вещмешок с формой при погрузке на дальнем моле уронили в воду и перепачкали мазутом и морскими водорослями. Страдавший от похмелья лейтенант вяло заметил, что за неуставную одежду и голые колени положен трибунал. Он прочел сопроводительную депешу и, подмигнув Редоку, сказал:
– Похоже, ты там дров наломал.
– Всего-навсего убил немца, сэр.
– Да ну? Значит, ты сдал экзамен на право убивать их и впредь. Тут сказано, что ты подлежишь отправке в Портсмут, а оттуда – в Нормандию. Там следует явиться в штаб войск в Арроманше. Знаешь, где это?
– Я полагаю, в Нормандии, сэр.
– А ты шутник. Это там, где строили порт Малберри, триумф британской инженерии. Ладно, ступай во вторую казарму и разбуди моего интенданта. Скажи ему, что ты не можешь следовать дальше в коротких штанишках. Надо подыскать тебе подходящее обмундирование, хотя где его взять, ума не приложу.
– Это не моя вина, сэр.
– Твоя вина, сержант, в том, что ты много болтаешь.
– Сэр?
Лейтенант промолчал.
Редж получил новую амуницию только в Портсмуте, куда его доставила трехтонка военной полиции. Тамошний интендант предложил Реджу самому выбрать форму, оставшуюся от солдат, умерших в местном госпитале по причинам, с войной не связанным. Реджу понравился мундир безвременно усопшего лейтенанта Хартфордширского полка: он решил, что заслуживает повышения в награду за уничтоженного противника. Но этого показалось мало, и он задумал удрать от двух капралов из военной полиции, дожидавшихся его у дверей интендантского склада. В такой форме нетрудно будет улизнуть, а там будь что будет. Британская желтая пресса его поддержит. Упомянув бульварные листки, губернатор сам натолкнул Реджа на эту мысль. Он-то поначалу собирался обратиться в «Гибралтарскую хронику», серьезную и старейшую в Европе газету.
Вещмешок Редж решил бросить на складе. Только вытащил из бокового кармана два ключа, от парадного и квартиры Ципоры, и закинул его в дальний угол, заваленный вещами умерших. Поцеловав ключи, он положил их в нагрудный карман мундира. Туда же он засунул записную книжку с телефоном сестры. Был уже полдень, и к вечеру он рассчитывал добраться до Манчестера. Сестре в Лондон он решил позвонить заранее, чтобы предупредить о своем приезде, а то свалится нежданно-негаданно, в то время как она с любовником в постели. У Ципы телефона не было. Ей он устроит сюрприз: муж-фронтовик примчался повидаться. В этом случае, как и обычно, Реджу не хватило такта и проницательности.
Для маскировки вместо фуражки он надел пилотку бывшего армейского ветеринара и очки в стальной оправе, которые нашел на складе. Оказалось, что в очках он видит лучше. Редж никогда не страдал слабым зрением, а на последней медкомиссии военврач вообще не стал терять времени на обследование, заявив, что на войне глаза считают, а не проверяют – какие есть, такие и сгодятся.
Вернувшийся после предобеденного чая, который здесь называли аперитивом, интендант застал Реджа в полной форме. Редж соврал, что его повысили в звании прямо перед отправкой из Гибралтара, расписался в получении амуниции и спешно вышел из комнаты. Военная полиция не обратила на него внимания: один капрал читал военный листок под названием «Отечество», другой ковырял спичкой в зубах. Очкастого лейтенанта они проводили равнодушным взглядом. Редж лихо сбежал по лестнице, но на улице сообразил, что не сможет ехать поездом: во-первых, у него были только гибралтарские деньги; во-вторых, на вокзале будет полно военной полиции, а его, конечно же, кинутся разыскивать. Его, исполнившего свой долг! Пришлось добираться на попутках.
Так случилось, что в этот день я тоже был в Портсмуте. После окончания курсов меня оставили инструктором на базе в Олдершоте, и, получив отпуск, я поехал навестить родителей, снимавших особняк на Брюнел-авеню. Вечером мне предстояло вернуться в Олдершот. Портсмут был основательно разрушен после шестидесяти семи воздушных налетов, последний из которых пришелся на май. Отец рассказывал мне о своей работе в том самом порту Малберри, куда направили Реджа. Шесть миль бетонных молов, трудности с постройкой сухих доков с кессонами, каждый по двести футов длиной и от двадцати пяти до шестидесяти футов высотой, – мне это мало о чем говорило.
– На чьей стороне Бог? – вдруг спросил отец.
Такого шторма, который разразился через две недели после высадки союзников в Нормандии, никогда раньше в это время года не бывало.
– Больше всего досталось янки, их корабли крушило о бетонные молы. Слава богу, мы успели достроить волнорезы и укрепить дно с одной стороны. Я сказал «слава богу», хотя не за все следует его благодарить. Да уж все равно, слава богу, что я теперь на пенсии. – Отец набил трубку и добавил: – Примерно через год война окончится. Что ты собираешься делать дальше?
