Ознакомительная версия. Доступно 43 страниц из 215
Она дала ему совет, который он не подвергал сомнению: Эрнесту нужно оставить журналистику, если он хочет быть писателем. В 1922 году репортерская работа отнимала почти все его время; он отправлял в «Торонто стар» по две статьи в неделю, каждый день или (чаще) раз в неделю. Он писал о рыбалке в испанском Виго, покупательской стоимости немецкой марки, путешествии в Швейцарию и т. п. – все, о чем он мог написать в Париже, черпая сведения из предыдущих поездок или новостей, о которых читал в местных газетах. В конце апреля Эрнест впервые отправился в качестве репортера в Геную, на международную конференцию, посвященную европейской экономике и отношениям Запада с Россией после Первой мировой войны. Хемингуэй дал пятнадцать заметок о конференции, которая продлилась до мая. Там он познакомился с несколькими журналистами и лучше узнал других, с которыми встречался раньше в Париже. Среди них были иностранные корреспонденты Джордж Селдес из «Чикаго трибьюн» и Сэм Спеуок из «Нью-Йорк уорлд», скульптор Джо Дэвидсон (он делал эскизы для бюстов иностранных лидеров), парижские журналисты Джордж Слокомб из (коммунистической)«Бритиш дейли херальд», Билл Бёрд из «Консолидейтед пресс» (потом Бёрд станет его другом) и внештатные корреспонденты Макс Истмэн и Линкольн Стеффенс. Последний отзывался о Хемингуэе с тем же восторгом, что и о другом журналисте-вундеркинде, Джоне Риде, которому он сказал, когда Рид признался Стеффенсу в желании стать писателем: «Вы можете делать все, что хотите». Стеффенс до небес превозносил рассказ Хемингуэя «Мой старик»; его биограф напишет, что из всех парижских персонажей именно у Хемингуэя, по мнению Стеффенса, «самое верное будущее, самая бодрая самоуверенность и самые веские основания для этого».
Другие были того же мнения; кажется, что Хемингуэй, появившись в Париже в 1922 году, купался в золотом свете. Физическая привлекательность Эрнеста была несомненной: «Он был чрезвычайно красивым молодым человеком», – позже отметит Гертруда Стайн. Почти сразу после встречи с Паундом Хемингуэй предложил ему уроки бокса. Уиндхэм Льюис описывал первую встречу с Хемингуэем, когда Льюис вошел в студию Паунда посреди занятия: «Недалеко от меня стоял прекрасно сложенный молодой человек, раздетый до пояса, с ослепительно белым туловищем… Этим молодым человеком был Хемингуэй». Уильям Ширер, иностранный корреспондент «Чикаго трибьюн», рассказывал: «Он был большим, мускулистым, с блестящими, живыми глазами», а Макс Истмэн отмечал, что у Эрнеста были «самые красивые зубы, которые я видывал у мужчины, женщины или ребенка»: любая черта внешности Хемингуэя, манера поведения и личность описывались в превосходной степени. Одежда Хемингуэя привлекала не всегда положительное внимание, потому что он носил свитера и кеды в то время, когда подобное одеяние сигнализировало скорее о бедности, нежели богемности. Ширер отмечал: «Крепкий, массивный, красивый, яркий [Хемингуэй], пожалуй, самый неряшливый персонаж на Монмартре. Он надевает парусиновые туфли в межсезонье, летом носит теннисные брюки и спортивные рубашки, зимой твидовые костюмы и коричневые фланелевые блузы и почти всегда – баскский берет». Ширер продолжил развеивать впечатление, будто внешность Хемингуэя изучена: «Эта манера одеваться не имеет ничего общего с претензионностью; это натурализм». Точно таким же образом Эрнест снискал похвалы за скромный характер, что, казалось бы, противоречило его способности овладевать вниманием окружающих. Далее Ширер говорит: «Я был поражен его прямотой и скромностью». Хэдли сказала биографу, что Эрнест был «бесценным человеком, по которому люди сходили с ума. Не только его талант, но и личность, и внешний вид были поразительными… Эрнест, можно сказать, потрясал людей».
Когда об Эрнесте узнали в Латинском квартале, его репутация в эмигрантском сообществе возросла. И все-таки, точно так же, как он будет отделять себя от «пены» писателей-эмигрантов, которых «смыло» на Монпарнас, его ранние приверженцы стремились заявить об его отличии от тех шаблонных персонажей. По словам Бертона Раско, Эрнест признавался ему, что живет в Париже по трем причинам – дешево, смена обстановки и еще ему нравится пить вино в обед.
Раско не отрицал, что Эрнест стал завсегдатаем уличных кафе, куда часто наведывались американцы. Малкольм Коули, писатель, знавший Эрнеста в Париже, написал незабываемые строки о прогулке мимо одного из кафе, вроде «Дома». (Рассказ Коули также свидетельствует, насколько быстро вокруг Эрнеста сформировался круг друзей и знакомых.) Кто-то за столиком поприветствует его, и Эрнест подойдет посмотреть, кто это:
И внезапно появилась красивая улыбка, заставлявшая тех, кто за ним наблюдал, тоже улыбаться. С энергией и пылом он протянул обе руки и тепло поприветствовал знакомых. Побежденные таким приемом, они просто засияли и вернулись с ним к столу, будто с потрясающим призом.
И все поражались тому, насколько он счастлив с Хэдли. Следующим летом тетушка Арабелла отправит из Парижа Грейс и Эду отчет: Эрнест «великолепно выглядит» и настолько счастлив, что буквально «сверкает», воспользовавшись наречной формой слова в следующем пассаже: «Хэдли восхитительна и так сверкающе счастлива с Эрнестом. Сомневаюсь, что какая-нибудь женатая пара была счастливее их, они настолько нежные и почтительные и при этом бесшабашные добрые друзья». Арабелла немного увлеклась и прибавила: «Каждый из них считает совершенством».
Хэдли и Эрнест были довольны своим браком и давали понять это остальным. Парижские друзья знали их глупенькие прозвища: Эрнест был Тэти, а Хэдли – Физер Китти и Косточка. Кажется, Эрнест считал, что этими деталями стоит поделиться, и написал, к примеру, Шервуду Андерсону в мартовском письме в 1922 году: «Теперь Косточку зовут Бинни. Мы оба зовем друг друга Бинни. Я мужчина Бинни, а она – женщина Бинни». Можно только догадываться, какой вывод Андерсон мог из этого сделать, но, видимо, Эрнест считал важным сообщить членам семьи и другим людям об изменении прозвищ. Как-то раз вечером, еще в квартире Кенли Смита в Чикаго, до переезда в Париж, Эрнест обнял Хэдли и объявил друзьям, что «они принц и принцесса». Хэдли сгорала от стыда.
Впрочем, как бы ни смущала уверенность Хемингуэя в собственном обаянии, важно отметить то огромное преимущество, которое это чувство сообщало его писательской карьере. Один раз он признался своей третьей жене, Марте, что ему даже не приходило в голову, что он не станет великим писателем. И окружающие не могли представить, чтобы его постигла неудача. Они не могли его невзлюбить, даже если бы постарались. Следует помнить об этом, когда мы рассматриваем странности в его поведении, например, когда он выдумал матч с профессиональным боксером по пути во Францию, ударил Галантье и разбил его очки или оскорблял друзей, помогавших ему. Никому не было дела до того, что Хемингуэй поступал странно или грубо, как никто не замечал, что он писал плохие стихи. В глазах всего мира, или скорее, хэмингуэевского Хемингуэя – тогда это был Париж и американский Средний Запад – он просто не мог сделать ничего плохого.
Тем временем Эрнест и Хэдли исследовали деревеньки в окрестностях Парижа и энергично гуляли всякий раз, когда Эрнест выкраивал время от работы. Они задумывали весьма амбициозные экспедиции и считали пустяком пройти двенадцать или двадцать миль в день, в зависимости от рельефа местности. В мае они отправились в поход и планировали пройти почти сто миль, начиная с Шантильи. Они прошли сорок миль до Компьена, миновав Сенлис с готическим собором двенадцатого века и римскими стенами, и собирались дойти до Суассона и затем Реймса, где стоял собор тринадцатого века, в котором когда-то короновали французских королей. Но пошел дождь, который, казалось, никогда не закончится. Это, помимо заболевшего горла у Эрнеста, заставило их прервать поход в Компьене. Эрнест обратил внимание, что в лесах, по которым они шли, было полно дичи. Они с Хэдли два раза ели местную кабанятину в восхитительных пирожках с морковью, луком и грибами.
Ознакомительная версия. Доступно 43 страниц из 215
