В тумбочке у Корнилова нашли тогда целую коллекцию разных камушков. Чудак-человек. Поэт, одним словом. Глупо умер.
Ольга Берггольц, его первая жена, верила в эту историю, сама пересказывала знакомым. Что-то в ней было подкупающе правдоподобное: камушки эти, будь они неладны.
— А на воле, до ареста, он собирал камушки? — спрашивали.
А на воле не собирал.
В начале 1970-х эта версия неожиданно нашла себе подтверждение.
Семёновский краевед Виктор Чижов общался с композитором Павлом Русаковым (известным в своё время как Поль Марсель). Русакова арестовали в 1937 году, предъявили подготовку к убийству Кирова и дали «десятку». Сидел срок в Вятлаге, где работал в Музыкально-драматическом театре ВятЛАГа НКВД. Освободился в январе 1947 года — на 11 месяцев раньше окончания срока: скостили за деятельное участие в культработе.
Этот Поль, который Павел, рассказал, что в управлении лагерей был такой генерал Кухтиков, кто берёг и покрывал всех даровитых заключенных, возясь с ними, пристраивая, где потеплей, и прикармливая, когда голодно. И однажды Кухтиков, по душам общаясь с Русаковым, пригорюнился, разливая:
— А беда, слышал, какая случилась, Русаков? Борьку Корнилова не уберегли! Конвойный застрелил — думал, что тот пошёл на побег, а он камушки собирал…
— Какие камушки?
— Да откуда я знаю, Марсель. Пей. Твоё здоровье.
Казалось бы — всё теперь ясно, если не объявился до начала 1970-х, значит, правы те, кто в камушек поверил.
И тут история принимает очередной, хоть и безрадостный, оборот.
В июне 1978 года в журнал «Дружба народов» приходит очерк «Новая жизнь Бориса Корнилова», автор — некий Николай Александрович Иванов.
Литературный критик и большой поклонник Корнилова Лев Аннинский прочитал и ахнул: вот тебе раз!
Сомнения, конечно, оставались — но так хотелось верить в рассказанное.
«Встретились мы с Борисом в первых числах сентября 1949 года на пересыльном пункте в порту Ванино», — сообщал Иванов.
Дальше шли потрясающие подробности: Корнилова, оказывается, в начале Отечественной освободили и тут же отправили на фронт: искупать.
Под Смоленском Корнилов попал в плен, в 1944-м освобождён, но проверку не прошёл и получил ещё 25. За то, что плохо искупал.
Так и пересеклись пути его с путями зэка Иванова.
«Своих стихов он мне не читал, но с наслаждением читал других поэтов. Больше всего он читал Твардовского. Все его поэмы он знал наизусть».
А умер, умер он как, когда?
Умер в 1949 году. Теплоход из Ванина прибыл в Магадан, Корнилов был сильно болен, спускаться ему помогал Иванов, можно сказать: тащил на себе. Уже на берегу тронул совсем отяжелевшего товарища, а тот — мёртв.
Бросились искать этого Иванова — пошли по указанному адресу. Явились — а там такого нет. И не было.
Кто же это написал? Кому надо будоражить близких, память, душу? Может, он сам сочиняет эти истории про себя и запускает в свет?
Рвануть бы занавеску, чтоб с хрустом оторвалась — чтоб не успел убежать, и крикнуть: Боря, прекрати! Боря, иди в дом! Живой, мёртвый, иди, только не береди больше сердце.
ИСХОДИТ КРОВЬЮ ЧЕЛОВЕК
Если говорить о поэтическом провидении — Бориса Корнилова надо приводить в качестве образцового и завораживающего примера.
Картины насильственной смерти наплывают одна на другую непрестанно.
Каждое третье стихотворение содержит ужас нежданной, неминуемой, отвратительной смерти.
1926-й, «Книга»:
И вот — Насилуют и режут, И исходит кровью человек. Вот он мечется, И вот он плачет, Умирает, губы покривив, И кому-то ничего не значит Уходить запачканным в крови. Отойдёт от брошенного тела Так задумчиво и не спеша И, разглядывая, что он сделал, Вытирает саблю о кушак.
1927-й, «Обвиняемый»:
Я буду суду отвечать За оскорбление словом. И провожает конвой У чёрной канвы тротуара, Где плачут над головой И клён, и каналья гитара.
1928-й, «Музей войны», но:
Вот и вижу такое дело — кожу снятую на ноже, загоняют мне колья в тело, поджигают меня уже.
1929-й, «Лес», но:
Тебе, проходимец, судьбою, дорогой — болота одни; теперь над тобой, под тобою гадюки, гнильё, западни. Потом, на глазах вырастая, лобастая волчья башка, лохматая, целая стая охотится исподтишка.
В том же году «Лесной пожар», но:
Огонь проходит сквозь меня. Я лёг на пути огня, и падает на голову головня, смердя, клокоча и звеня.
А в 1930 году появились строки, от которых уже не жар, а мороз по коже («Война»):
Белая полночь ясна, Она меня спрятать не может, Она застывает, над миром вися, И старые ставни колышет, Огромная вся и ненужная вся, Она ничего не услышит. И звякнет последняя пуля стрелка, И кровь мою на землю выльет; Свистя, упадёт и повиснет рука, Пробитая в локте навылет. Или — ты подумай — Сверкнёт под ножом Моя синеватая шея. И нож упадёт, извиваясь ужом, От крови моей хорошея. Потом заржавеет, На нём через год Кровавые выступят пятна. Я их не увижу, Я пущен в расход — И это совсем непонятно.
Годом позже, в 1931-м («Рассказ моего товарища»):
Засыхает песня, кровоточит рана, червячки слюнявые в провале синих щёк; что ни говорите, умираю рано, жить бы да жить бы, ещё бы… ещё…
И в том же году («Снова звёзды пылают и кружатся…»):
— Купите бублики, гоните рублики, — песня аховая течёт, и в конце концов от республики мы получим особый счёт.
Ну и какой он, этот счёт?
Скажет прямо республика: — Слушай, слушай дело, заткнись, не рычи, — враг на нас повалился тушей, вы же пьянствуете, трепачи. Пота с кровью солёный привкус липнет, тело моё грызя… — и отвесит потом по загривку нам раза́ и ещё раза́.
Они действительно весело пьянствовали — в том числе с закадычным другом Павлом Васильевым, поэтом, и ещё с одним — Иваном Приблудным, опять поэтом, и ещё с третьим — Ярославом Смеляковым, тоже поэтом.
