– Кажется, мне называли имя святой Аполлонии.
– В самом деле? – повторила она. – Мессир Венель, здесь происходит не особенно много событий, которые отступали бы от правил этого места. Наша святая матушка следит за этим, подобно ястребу. Поэтому все… необычное тут же возбуждает у всех интерес. В то же время обет молчания – это так жестоко… Это обоюдоострое оружие, можете мне поверить. Не становится ли оно иногда своего рода сообщничеством? Нашей матушке, которую я глубоко чту, чьи неустанные усилия вызывают у меня благоговение, добротой и самоотверженностью которой я восхищаюсь, стоило бы обратить на это внимание.
– Ваши слова вызывают у меня тревогу, мадам. Что вы хотите этим сказать?
– О, я и так уже сказала слишком много и сожалею об этом, – улыбнулась она. – Если б вы знали, как это место дорого мне… Я без колебаний отдам за него жизнь, до самого своего последнего дыхания. Моя духовная матушка никогда не упоминала моего имени, как вы сказали нашей доброй гостиничной сестре, и я готова поклясться, что вы вышли за пределы дозволенного. Очень смело с вашей стороны. Я догадалась об этом до того, как прийти сюда. Анриетта де Тизан не была настолько святой, как ее вам описали. Или скорее всего я сильно заблуждаюсь насчет послания, оставленного Агнцем Божьим. Прощайте, мессир. Желаю вам счастливо завершить ваше расследование.
Она уже собралась покинуть приемную, когда он остановил ее:
– Прошу вас, мадам, еще один вопрос.
Отрицательно покачав головой, послушница вышла.
Ардуин снова уселся на место. Его сомнения подтверждались: от него скрывали правду о покойной Анриетте. Во всяком случае, все это доказывало лишь одно: с ее убийством, совершенным в поздний час за стенами аббатства Клерет, связана какая-то тайна.
* * *
Мэтр Правосудие Мортаня нашел сеньора бальи и, выполняя обещание, данное молодой послушнице, очень уклончиво ответил на вопрос, что поведала ему Маргарита Фуке. Ардуин составил ему компанию до самых похорон Анриетты. Он не был приглашен, но к его присутствию при мессире де Тизане отнеслись достаточно терпимо и уважительно.
Анриетта де Тизан была предана земле при полном молчании своих сестер. Когда часом позже помощник бальи подошел к своему спутнику, Венель старался избегать взгляда его еще полных слезами глаз. Не обменявшись ни словом, они шагали по парадному двору. Тизан громко дышал с открытым ртом, как будто хотел выдохнуть все горе наружу. Наконец он произнес с глубокой печалью:
– Что же такое происходит, Ардуин? Я не… Эта вереница монахинь и послушниц, окруживших матушку и священника…[134] Добрая сотня…
Удивленный и немного смущенный, что помощник бальи назвал его по имени, тот переспросил:
– И что же?
– Как что? Мадам де Госбер и я были единственными, кто оплакивал мою покойную дочь. Кто-нибудь наконец сжалится надо мной и объяснит мне, что же здесь происходит?
– Я ничего точно не знаю. Клянусь честью. У меня сложилось впечатление, что, несмотря на свои молитвенные добродетели и острый ум, мадемуазель Анриетта вовсе не вызывала нежности и привязанности.
– Разве непременно нужно быть любимой, чтобы быть хорошей? – набычившись, возразил мессир де Тизан.
– Нет, но когда ты хороший, то чаще всего окружен всеобщей любовью.
Чувствуя, что вышел за пределы дозволенного и сказал то, что может показаться оскорбительным его убитому горем собеседнику, Ардуин поспешно добавил:
– Прошу прощения, я сам сержусь на себя за эти необдуманные слова. Я ни за что не стал бы торопить вас в такой момент, но дорога в Ножан-ле-Ротру довольно длинная. Нам нужно выехать поскорее, если мы хотим вернуться до того, как окончательно стемнеет.
– Мессир Венель, скажите, вы не будете оскорблены, если я не буду вас сопровождать? Я… я хотел бы воспользоваться гостеприимством аббатства еще на ночь и утром в одиночестве побыть на могиле Анриетты. Я больше не могу видеть эти лица – почтительные, но лишенные всяких человеческих чувств. Как бы я хотел стереть эти воспоминания из своего разума…
– Ну да, я поступаю точно так же, хотя убежден, что плохие воспоминания самые цепкие. Знайте, сеньор бальи, что я соболезную вам от всего сердца. Более того, кто знает, может быть, наши дороги все же пересекутся, связав нас узами дружбы? Разве не странно, что зачастую в самых печальных обстоятельствах люди лучше узнают друг друга?
– Это прекрасная и суровая правда. В любом случае будьте уверены, что числить вас среди своих редких друзей будет для меня честью и счастьем. Вне зависимости от обстоятельств.
Арно де Тизан протянул руку Ардуину и пожал ее без всяких задних мыслей.
– Храни вас Бог и счастливой дороги.
17
Ножан-ле-Ротру, ноябрь 1305 года
Когда Ардуин уже на исходе ночи вошел в комнату в таверне матушки Крольчихи, там его ждало короткое послание от Бернадины.
Мой превосходный хозяин,
У вас срочная работа в Беллеме. Я сочла за лучшее послать Селестена, чтобы тот присоединился к вам завтра до полудня.
Жду не дождусь удовольствия увидеть вас как можно скорее и в добром здравии, не забывая о могучем аппетите.
Ваша преданная и очень почтительная служанка Бернадина.Немного сонная матушка Крольчиха, которая ожидала его возвращения, принесла Ардуину тарелку густого супа, поставив ее, дабы тот не остыл, в углу камина, а также кусок шпика и сыра, расстраиваясь оттого, что трапеза получилась такой скромной.
– Что вы, ужин – настоящее чудо, как и ваше любезное внимание. Я голоден как волк.
– Вот какой хороший клиент – не какой-нибудь скандалист, о таком и заботиться одно удовольствие! Таверна закрыта, оставьте все на столе. Я займусь этим завтра. А сейчас, с вашего позволения, я пойду спать. Для нас, трактирщиц, утро наступает очень быстро.
– Я тоже не стану засиживаться. И еще раз спасибо вам. Матушка Крольчиха, я завтра срочно отправляюсь в Беллем, где у меня… одно дело. Если у вас останется еще немного вашего восхитительного супа, я как следует набью им себе брюхо.
Матушка Крольчиха продолжала любезно улыбаться ему, не догадываясь, что это «дело» означало кровь и смерть.
18
Беллем, декабрь 1305 года
Утренняя молитва[135] закончилась час назад, когда Ардуин въехал в укрепленный город[136] верхом на Фрингане, который тоже являлся атрибутом его ремесла. Жеребец цвета ночи, высотой добрых пять ступней[137] в холке, представлял собой часть зрелища. Оба они – конь и всадник в черно-красных одеждах смерти и маске из мягкой кожи, закрывающей лицо до самой шеи, – выглядели прекрасными и зловещими. Они двигались вперед, будто кентавр из ночного кошмара. Копыта стучали по мостовой, раскалывая толпу, плотно обступившую эшафот и ожидающую увидеть мучения и смерть живого создания. Фринган не мог быть ни белым, ни серым в яблоках или рыжим. Ему требовалось быть черным, как вороново крыло.
