Долго оставаться в гостинице я не стал. Теперь, когда у меня в руках была усыпанная значками, указывающими расположение исторических достопримечательностей, схема города, я сожалел о том, как мало времени мне здесь отпущено, и решил поторапливаться, чтобы успеть увидеть все, все, все, включая древнее городище на северо-востоке и зарывшуюся в песок обсерваторию Улугбека. Вдобавок чувствовал голод — самолетная курица плохо меня напитала.
Сначала посетил своего соседа, с которым мы только что обменялись безмолвными приветами через окно. Там меня настигла очередная фантазия: я представил, что кольцо с оправленным в него осколком черного надгробия Тамерлана существует. Его обладателю стоит только представить, как долго люди не хотели оставить этот камень в покое, и либо бросить, где нашли, либо уничтожить, почуяв дурной знак, чтобы самому ощутить прилив сил и излучаемую камнем энергию тысяч и тысяч покойников, которые когда-то стояли вокруг него живыми.
Закат солнца я встретил, жуя фруктовый пирог на айване мечети Хазрет-Хызр. Вправо уходило пустое травянистое плато, внизу шумела дорога, по которой неслись современные всадники, впереди был огромный, словно выпятившееся пузо, холм, и по его дальнему склону цепочкой поднимались купольные сооружения цвета пепла. Продолжительное время я брел, огибая основание холма, чтобы найти ведущие к куполам ворота, и обнаружил их уже в полной темноте. У подножия ворот тихо сидели дети, пялившие на меня любопытные глаза, в то время как я читал о месте, к которому прибыл: Шахи-Зинда, XIV век. Я стоял в самом начале узкой улочки, по которой шли к выходу предпоследние на сегодняшний день посетители.
За весь путь я не повстречал ни сторожа, ни билетера, ни смотрителя — это был поистине мертвый город мертвецов, укрытых в своих мавзолеях камнем, пеплом, пылью, землей, темнотой, тишиной, и если последний покров этого напластованного савана потревожили мои шаги, то оправданием мне стали звезды, зажегшиеся, когда я вошел. В момент посещения мне не было жутко, я ощущал себя некой таинственной стрекозой, которая вместо того, чтобы летать в родных камышах, сложила перепончатые крылья и ползет по камням. Вопрос «Что ты тут делаешь?» вмиг обратил бы стрекозу в ощупывающего рукой неровности мозаики студента, который по начинающей вроде ослабевать привычке хочет поговорить с человеком, а обращается к стене. Напрасный труд — одушевление кладбища. Я не коллекционер воспоминаний и не люблю сваренный из них суп. Пока я стою на улице древних мавзолеев, я не думаю больше ни о чем — ни о Лоле, ни о взоре, способном пронзить тугую кипу столетий, ни о завтрашнем дне, ни об образе этой самой улицы в чужой голове. Именно это важно, потому что в данный момент Читатель читает, Николай стоит на балконе новой квартиры в Подрезково или Ново-Подрезково, Соня спит, Юрий трогает шов на животе, Оксана сидит за столом в наушниках и слушает музыку, незнакомый человек едет в метро на встречу к незнакомке, а Я стою на улице древних мавзолеев, чье название напоминает мне слово «звезда».
Возвращался я по пешеходной зоне на Ташкентской улице. Кругом были люди, одетые в домашние халаты, накидки и комнатные тапочки. С одной стороны улицы звучали слова, обращенные к другой стороне. У меня, пытавшегося разом рассмотреть всех и вся, складывалось впечатление, что я до сих пор здесь никем не замечен, и для того, чтобы окружающие меня увидели, в их головах должно было щелкнуть что-то весьма хитроумное.
Неужели Лола тоже знает их язык? А как насчет ее одежды? Только не шаровары, иначе я не удержусь и попрошу ее исполнить для меня танец живота. Она решит, что парень приехал с целью поиздеваться, фыркнет и снова уйдет. Кошмар, сколько самообладания мне понадобится завтра, чтобы, во-первых, побороть волнение, а во-вторых, доказать ей, что я готов на все, лишь бы она возвращалась. Если согласна, я срочно начинаю подыскивать ей квартиру — платить буду сам, для этого устроюсь на работу — продавать газеты или переводить с французского. Буду посильно помогать ей в учебе, чтобы физика и математика не отнимали у нее слишком много времени и не раздражали ее.
От таких лихорадочных мыслей я обессилел и понял, что давно пора завернуть в кафе. Вскоре встретившееся кафе закрывалось, но мне там все же предложили чай и пирожное. Чаю я попил и, не чувствуя себя вполне окрепшим, пошагал в гостиницу. Пришел в номер, сложил на кровати свои некормленные мощи конгруэнтно костям Тамерлана и, исследуя взглядом потолок, попытался представить себя Властелином Вселенной накануне последнего похода. Не получилось. Тогда я сомкнул глаза и вскоре увидел, как в восемь часов утра в Дальнем Лагере ветер гонит по степи песчаную пыль. Палит солнце. Автобус задерживается. Расстегнув до пупка рубашку, обмахиваюсь ладонью и сожалею, что не взял с собой шорты. Тени нет нигде, роль автостанции выполняет похожая на блиндаж серая мазанка с замурованным в нее кассиром. Все автобусы одинаковые, без номеров, но люди как-то различают их, вероятно по лицам водителей, а мне приходится всякий раз спрашивать: «Куда? В Нурабад, нет?» Услышав «да», карабкаюсь внутрь, занимаю место у окна и устраиваюсь поудобнее на продавленном сиденье. Вокруг обычный сельский народ, только одетый по здешней моде в полосочку. Постепенно сознаю, что этим людям безразлично, какой морозный тип затесался среди них, ни у кого нет желания экзаменовать меня, вопрошая, к примеру: «В чем, скажи, дорогой, различие между халифом, эмиром и шахом?» Обстановка успокаивает, исчезает мнительность, терзавшая меня с момента выхода из самолета, теперь все нормально. Могу беспечно сидеть и, проезжая фруктовую рощу, удивляться судьбе мандариновых деревьев, чьи плоды я привык есть зимой.
Ни одной минуты из трех с половиной часов пути я не уделяю размышлениям о том, что я буду говорить и как объясню ей причину приезда. В степи, как мне кажется, не принято думать о сюрпризах для очаровательных особ, о прелестях самих этих особ, да, пожалуй, ни о чем, кроме воды и бензина, и о том, как не заблудиться и не пропасть. Долгая степь — к отсутствию страстей.
На конечной остановке я выхожу, обернутый плащом хладнокровия, и смотрю на все буднично, словно местный колорит мне привычней, чем братство березы и ели. Я вполне готов услышать от Лолиной мамы: «Она в Москве», и при этом не огорчиться, а запросто ответить: «Я тоже завтра вылетаю, значит, мы скоро увидимся». Двигаюсь по городу наугад, разминая затекшие ноги. Городишко не похож на оазис. Он скорее заготовка, небрежно отброшенная резчиком по камню в песок. Наспех нагородили современных трехэтажных коробок, прилепили сбоку средневековый базар и запустили междугородные автобусы, чтобы те ежедневно выбивали пыль из единственной площади, а правильнее будет ее назвать — площадки.
Взять, к примеру, здешнюю улицу Авиценны. С одной стороны дома, с другой — пустырь, за которым сереет дурно пахнущий искусственный водоем с торчащими из берега трубами. Вдоль домов косые клумбы. Пустуют обсаженные кустарником игровые площадки. Дома все одинаковые, тридцать пятый отличается от тридцать третьего только цветом панелей на лоджиях. Как солдаты в строю, только у одного медаль «За Бухару», а у другого письмо от самарской зазнобы торчит из нагрудного кармана. По сколько хоть подъездов-то в них? По три. А квартир на площадках? По две. Значит, я правильно вошел в средний. Здесь налево квартира номер семь, а направо восемь. Посмотрим, что на втором этаже, поднимаясь на который нужно пройти некоторое количество ступенек. Нет, этот город не способен удивлять: слева девять, справа — …Почему-то справа номер на двери квартиры отсутствует. Не здесь, что ли, Лола? И звонок не работает. Придется стучать. А может, все-таки работает? Нажимаю еще раз. Звенит где-то в глубине квартиры. Затем слышны шаги, и чья-то рука вращает замок. Дверь открывается.
