Глава 9
Человек, вступивший в бой несколько позднее пана Кшиштофа и сумевший до поры весьма успешно оберегать его от нападений с тыла и с флангов, был, конечно же, его кузен Вацлав Огинский, застигнутый переполохом в двух шагах от возка капитана Жюно.
Все произошло слишком быстро и неожиданно, чтобы Вацлав мог хотя бы сообразить, что за каша вдруг заварилась вокруг него. Только что вокруг стояла тишина, нарушаемая лишь мирными, вполне привычными звуками, производимыми спящими людьми и стоящими в стойлах лошадьми. Звуки эти были в точности такими же, как и те, которые Вацлав уже неоднократно слышал, обходя дозором расположение своего спящего эскадрона. И вдруг эта привычная мирная тишина была прорезана нечеловеческим визгом, словно с кого-то заживо сдирали кожу, а потом и выстрелом, гулко прокатившимся над задним двором и слышным, наверное, даже в находившейся за три версты отсюда деревне.
Дело, которое посреди ночи привело Вацлава на задний двор усадьбы Вязмитиновых, было точно такое же, как и то, ради которого его кузен, рискуя жизнью, снова вернулся туда, где его поджидала позорная смерть. Глядя из окна княжеского кабинета, Вацлав очень хорошо заметил, куда была спрятана вынесенная из дома денщиком капитана Жюно икона. Знал он, в отличие от своего кузена, и то, что пройдоха Поль ночует в капитанском возке, опасаясь за сохранность сложенного там имущества - не столько капитанского, сколько своего собственного. На случай внезапного пробуждения денщика у него были предусмотрены некоторые меры - не слишком благородные, но зато действенные.
Вацлав вполне благополучно добрался уже почти до самого капитанского возка, когда там, куда он направлялся, неожиданно разыгрался описанный выше скандал. Молодой Огинский, услышав этот адский шум, который впору было бы производить вырвавшимся из пекла демонам, отпрянул в тень ближней к нему фуры, выставив перед собой саблю и пистолет.
Вокруг него шумно зашевелились, вскакивая с постелей и расхватывая оружие, заспанные уланы. В большинстве своем это были бывалые, видавшие всевозможные виды вояки, для которых не составило особого труда разобраться, откуда именно исходит потревоживший их посреди ночи шум. В бархатистом ночном воздухе холодным серебром засверкали обнаженные сабли. После первого, разбудившего всех выстрела уже никто не стрелял, опасаясь в суматохе попасть в своих.
- Казаки! - истошно закричал из своего укрытая Вацлав, рассчитывая еще более усилить суматоху.
Кто-то спросонья подхватил этот крик, но искра паники тут же потухла, не получив никакой пищи извне. Не было бородатых, налетающих из темноты всадников, не было сверкающих кривых сабель и грозно уставленных пик, была лишь ночь, суматоха, и были не прекращающиеся истошные вопли капитанского денщика.
Потом там, в эпицентре шума, в двух шагах от притаившегося в темноте Вацлава, залязгали сабли, и послышался стон первого раненого. Это уже не могло быть следствием дурного сна, привидевшегося с пьяных глаз пройдохе Полю. Близ капитанской кибитки кто-то рубился всерьез, перемежая удары отборными проклятьями, произносимыми на хорошем, вполне правильном польском языке.
Сотня самых противоположных мыслей и суждений вихрем пронеслась в голове Вацлава, но из всей этой сотни в мозгу гвоздем засела лишь одна: здесь, в двух шагах от него, насмерть бился с французами его кузен, голос которого ни с чем нельзя было спутать. Княжна Мария, умирающий в своей спальне князь, похищенная французами чудотворная икона и даже страх смерти, который в семнадцать лет бывает особенно силен, - все было забыто, заглушено и отброшено назад голосом крови, звавшим Вацлава Огинского вступиться за погибающего в неравном бою родича.
Вацлав выскочил из укрытия, увидел перед собой какую-то темную, поблескивающую двумя рядами металлических пуговиц массу и, не успев ни о чем подумать, ткнул в нее саблей. Заколотый наповал улан без единого звука повалился на землю, едва не вывернув саблю из руки Вацлава. Огинский, уперевшись ногой в труп, вырвал саблю как раз вовремя, чтобы отразить обрушившийся на него сверху удар.
Его белый французский колет был хорошо виден даже в темноте, и потому пришедшийся на долю Вацлава натиск улан оказался даже сильнее того, с которым пришлось столкнуться пану Кшиштофу. Если бы на месте стычки вдруг случился сторонний и, к тому же, философски настроенный наблюдатель, он не преминул бы вспомнить старую шутку, гласившую, что поляк обыкновенно рождается с саблей в руке. Уроки, преподанные Вацлаву сначала старым дядькой, много воевавшим еще с запорожскими казаками, а после и темнолицым, худым и твердым, как клинок, учителем фехтования мсье Дюбуа, не пропали даром: юный Огинский дрался по всем правилам искусства, стойко отражая натиск многочисленных противников, которые сыпались на него со всех сторон - спереди, справа, слева, сзади и даже, казалось, прямиком с ночного неба.
Мало-помалу он прорубил себе дорогу к кузену и, пройдя по трупам улан, стал с ним плечом к плечу. Увы, эта семейная идиллия продолжалась недолго: кто-то сунул в ноги Кшиштофу пику, повалив его навзничь. На голову старшего кузена тут же опустился приклад ружья. Увернувшись от чьей-то сабли, Вацлав одним мастерским ударом зарубил того, кто это сделал, плечом оттолкнул еще одного улана и вырвался на относительно свободное пространство, сразу, же прижавшись спиной к повозке.
Кто-то из улан ткнул в него пикой. Вацлав увернулся, и стальной наконечник пики с глухим ударом вонзился в дощатый борт повозки. Огинский схватился рукой за древко, удерживая вооруженного пикой улана на месте, и взмахнул саблей. Улан выпустил пику и опрокинулся в темноту, схватившись обеими руками за разрубленное горло.
- Стойте! - вдруг закричал кто-то по-французски. - Отставить, черт бы вас всех побрал! Капрал, остановите же своих идиотов! Всем стоять!
Мало-помалу свалка вокруг повозок прекратилась, и уланы с явной неохотой опустили оружие. Вацлав стоял, прижавшись спиной к шершавому, все еще хранившему дневное тепло борту повозки, и, тяжело дыша, ждал решения своей судьбы.
- Он мой! - снова раздался молодой, самоуверенный голос, и на освободившееся пространство, расталкивая полуодетых улан, вышел щеголеватый французский лейтенант, годами чуть постарше Вацлава, с аккуратнейшими бачками и подстриженными по последней моде усиками. В руке он не без изящества сжимал золоченую шпагу, жалованную князю Вязмитинову императрицей Екатериной Великой.
- Сударь, - надменно обратился он к Вацлаву, - храбрость ваша несомненна, но вы оказались в весьма незавидном положении. Предлагаю вам сложить оружие. В противном случае я буду иметь честь атаковать вас.
После отступления от Дрисского лагеря, после рева пушек и пожара Смоленска, после горячего дела у переправы через Днепр и, в особенности, после только что прекратившейся беспорядочной и кровавой резни напыщенный тон француза и весь вид его показались Вацлаву такими нелепыми, что он не удержался от хриплого каркающего смеха.
- Уж не думаете ли вы, - насмешливо сказал он лейтенанту, бессознательно пародируя его манеру говорить, в которой не так давно и сам предпочитал выражаться, - что украденная вами у парализованного старика шпага сама сделает за вас то, с чем вы были не в состоянии справиться со своим собственным оружием?
