– Привет, – сказал Акил.
Томас поднял на него покрасневшие глаза. Амина попыталась припомнить, когда она в последний раз видела отца в дневное время, но не смогла. И вот теперь он сидел за обеденным столом, охваченный безумным горем, с выражением глубокого страдания на лице.
– Мне очень жаль, – произнес Акил, и Амина повторила эту фразу за братом, хотя она казалась ей глупой и одновременно пугающей, слишком взрослой, слишком пустой.
– Ты не помнишь тот день, – тихо сказал Томас и снова взглянул на фотографию.
– Нет, – ответил Акил.
Он часто дышал – мелкими, едва заметными вдохами. На нижней губе блестела слюна.
Лицо отца дрогнуло, как будто это стало для него еще одной трагедией.
– А что это был за день, Томас? – спросила Камала тоном, которым разговаривала с детьми, когда те расшибали коленки или болели.
– День открытия клиники. Ей тут всего тридцать три.
На Аммачи было сари, возможно, яркого цвета, но на черно-белой фотографии оно выглядело темным. В тот день она надела жемчужные серьги, золотые браслеты, косу украшали цветы жасмина, однако ничто не могло затмить широкую улыбку – зубы ее сверкали, словно рассветная заря. За спиной гордо возвышался салемский дом. Веранда блестела, стены казались идеально белыми, как чистые листы бумаги. Узкий луч света в коридоре освещал вход в комнату, которая впоследствии перешла к Итти.
Комната Итти. Амина не сводила глаз с темного коридора. Итти был у себя в комнате, когда это случилось? Услышал ли он треск горящего дерева? Попытался ли спастись?
Видимо, она издала какой-то звук – сзади к ней подошла Камала и нежно обняла.
– Сгорели? – произнесла Амина вслух это ужасное слово, способное разрушить человека до основания, уничтожить все, что помогает ему сохранять вертикальное положение. Девочка задрожала и слегка покачнулась. – Ты уверен?
– Милая! – крепко сжала ее плечи Камала, умоляя остановиться.
– Итти горел? – обернувшись к матери, спросила Амина.
– Ай! Амина! – схватила ее за подбородок Камала и закрыла ей рот. – Не говори такие вещи вслух!
– Мне нужно прилечь. – Акил, побледнев, пошатнулся и сделал шаг в сторону лестницы.
– Да. Конечно, – ответила Камала, подталкивая Амину к брату. – Идите наверх, оба. Мы позовем вас ужинать.
Акил сразу же начал подниматься по лестнице, а Амина не могла сдвинуться с места. Просмоленная крыша, раскалившаяся на солнце. Запах коров и уличных костров. Плачущий Итти лежит на лужайке и хватается за свои босые ноги. Она поглядела на Томаса, но тот не поднял глаз ни на нее, ни на лежащую перед ним фотографию. Отец смотрел в бесконечность, но в то же время прямо перед собой – в пространство, где не было места другим членам семьи.
– Ты поедешь туда? – спросила она, и отец поморщился.
– Конечно поедет, – отозвалась мать, и от ее слов у Томаса так сильно задрожал подбородок, что Амина тут же отвела глаза и скорее почувствовала, чем увидела, как Камала подошла к нему и прикоснулась.
Отец зарыдал. Когда девочка наконец заставила себя взглянуть на него, он крепко обнимал мать за талию, прижимаясь лицом к ее животу.
Лестница. Ей все же удалось добраться до нее. Поднимаясь, Амина изо всех сил старалась остановить поток образов, которые сознание упрямо подсовывало ей. Нимб из ободранной краски вокруг люстры в столовой. Крутящаяся на проигрывателе пластинка. Плывущие по воздуху руки Сунила, когда он танцевал. Миттак. Миттак. Миттак.
– Акил?
Амина подошла к двери и прижалась к ней ухом, пытаясь хоть что-нибудь расслышать. Он всхлипнул? Если она откроет дверь и увидит, как он плачет, то Акил ее просто убьет. И все же она повернула ручку и заглянула к брату.
Тот ничком лежал на кровати, даже не сняв кроссовок.
– Привет, – тихо сказала она.
Брат ничего не ответил, и Амина на цыпочках вошла в комнату. Остановившись у кровати, она стояла и смотрела, как его спина поднимается и опускается, подчиняясь глубокому, ровному ритму дыхания.
– Ты спишь? – спросила она, хотя это и так было ясно.
Девочке отчаянно не хотелось быть одной. Не хотелось сидеть в своей комнате, не хотелось закрывать глаза. Как он смог заснуть в такой момент?! Неужели просто взял и вырубился? Склонившись над братом, Амина ощутила, как в ней поднимается гнев. С ним что-то не так! Она поняла это внезапно, но так же четко и безоговорочно, как еще не раз в жизни будет вдруг понимать очень странные, но правдивые вещи: что Димпл нуждается в ней сильнее, чем она в ней, что родители ссорятся из-за Америки, а не из-за Моники. Акил может сколько угодно разглагольствовать о том, являются ли индусы на Западе людьми второго сорта, о том, что большое правительство – единственная надежда маргиналов, однако сейчас, когда произошло нечто серьезное, настолько серьезное, что теперь они уже никогда не смогут думать об Индии без душераздирающей боли, он просто взял и заснул! Бросил ее! Перегорел и выключился, словно чертова лампочка!
– Просыпайся, засранец! – в слезах пробормотала она.
Теперь никто не мог отвлечь ее от мысленной беседы с Итти. Она непременно поговорила бы с ним при следующей встрече – пусть это с трудом можно было бы назвать диалогом. Однако между ними давно возникло странное взаимопонимание – из-за того, что им обоим было известно, каково это: всегда оставаться не у дел, даже в собственной семье, и отчаянно надеяться, что когда-нибудь кто-нибудь обратит на тебя внимание. Девочка села на край кровати, опустила голову на колени, в ушах, словно отзвуки произошедшей трагедии, застучали кровь и крики.
С точки зрения Амины, если у этого несчастья и была хоть какая-то положительная сторона, то это внезапное воссоединение родителей перед лицом катастрофы. Часы медленно превращались в дни, а Камала и Томас все больше напоминали сиамских близнецов неопределенного возраста (старше? младше?), как будто в их взрослых телах было заключено одно общее детское горе. Тянулись дни, Акил и Амина все яснее ощущали неуместность своего присутствия в доме, свою ненужность на фоне звонков из Индии, детских историй, шепотом рассказываемых на малаялам, покупки билета, сбора вещей. Родители то и дело подходили к обеденному столу и склонялись над старыми фотоальбомами, словно попугайчики в клетке, цепляющиеся за одну жердочку. В тех редких случаях, когда Амине удавалось поймать взгляд отца, она тут же отводила глаза, сгорая от стыда, потому что тот смотрел на нее разочарованно – но почему? Что ему не нравилось? Ее акцент? Или джинсы? Это оставалось для нее тайной и казалось несправедливым.
Через три дня после получения печального известия Акил и Амина стояли во дворе и провожали родителей в аэропорт. Камала протянула Акилу денег на «Макдоналдс», на случай, если она не успеет вернуться к ужину, отец кивнул на прощание, глядя куда-то сквозь детей, словно те были никому не интересными титрами в конце фильма. Амина подошла к нему и обняла за талию, и в ответ он вдруг так крепко стиснул ее в объятиях, что она удивилась. Борода царапнула ее по макушке, отец поцеловал ее в лоб и отстранил от себя.
