Глава 7Епископы – суть человецы
Тут вообще началось —
Не опишешь в словах, —
И откуда взялось
Столько силы в руках!..
В. Высоцкий
«Вот уж воистину – каждому свое», – думал Константин, останавливаясь по просьбе владыки Мефодия перед знаменитыми Золотыми воротами.
В то время как рязанский епископ истово крестя двумя перстами и склонялся в поклонах перед надвратной Благовещенской церковью, Константин, стоя чуть сзади, тихонько пробегался глазами, внимательно разглядывая укрепления.
Посмотреть было на что. Не зря он поддался на уговоры отца Мефодия и приехал сюда на экскурсию, воспользовавшись свободной минуткой. Сами-то они въезжали в Киев через западные Подольские ворота, которые выглядели значительно скромнее. А тут…
Огромные валы достигали в высоту никак не меньше полутора десятков метров. Глубину рва измерить он не мог, но до воды, замерзшей глубоко внизу, было около четырех метров. Словом, штурмом взять город было бы затруднительно.
«А вот ворота, хоть они и крепки, тараном осилить можно, – прикинул он в уме. – Метров семь по ширине, так что если бить в самый центр, то очень даже запросто. Эх, Миньку бы сюда. Он за час бы вычислил, какая ударная сила нужна, чтобы их сломать, – но тут же одернул себя: – И думать не моги. Черной славы Андрея Боголюбского захотел».[74]
Впрочем, брать Киев, да еще вот так, на копье, то есть кровавым штурмом с непременным последующим побоищем, Константин и в мыслях не собирался. Намерения у него были самые что ни на есть мирные, так что прикидывал все это он скорее по привычке.
Одними пожеланиями удачу не приманишь. Константин это хорошо знал, поэтому старался предусмотреть малейшие случайности и даже время для поездки выбрал, как ему казалось, наиболее удачное. Рождество Христово подходило ему по всем статьям. Сам-то он все эти обряды да службы не ахти как любил, едва заходил в храм, как тут же вспоминал слова из песни:
В церкви – смрад и полумрак,
Дьяки курят ладан…
Нет, и в церкви все не так,
Все не так, как надо![75]
Он и в храме Святой Софии с гораздо большим удовольствием любовался бы не изображениями евангелистов или там разных святых, а чем-либо иным, попроще. Не лежала у него душа смотреть на угодников и великомучеников, которые к тому же выглядели будто братья-близнецы, – очевидно, сказывалось, что трудились над ними в основном византийские мастера со своим четко выработанным уставом.
Сдерживая зевоту, князь отворачивался от сухих, узких, безжизненных лиц древних страдальцев, сожалея, что мозаики и витражи, запечатлевшие игры на константинопольском гипподроме, скоморохов в шутовских колпаках, ряженых, музыкантов, бешено несущиеся по кругу колесницы, травлю медведей, охоту на волков и прочее, находятся внутри двух круглых башен. Правда, еще до богослужения он успел забраться по узкой спиральной лестнице в каждую из них и вдоволь налюбовался бытовыми картинками безвестных мастеров.
Тут сразу чувствовалось, что и византийцы дали себе поблажку, отступив от вековых правил, которых, скорее всего, и не существовало для изображений подобного рода, и что без русских живописцев тоже дело не обошлось. Словом, могут, если на церковный устав и прочие правила внимания не обращают.
А во время самой службы ему оставалось лишь разглядывать саркофаг из белого мрамора, стоящий в левом внутреннем притворе, в котором покоился его пращур князь Ярослав Мудрый. Стены саркофага и его двускатная крыша были богато украшены изваяниями не только крестов, но и деревьев, птиц, рыб. К тому же он был не один. Совсем рядом с Ярославом Владимировичем покоился его любимый сын Всеволод, а также внуки – знаменитый Владимир Мономах и меньшой его брат Ростислав.
Одна беда – стоять-то Константину надлежало в самом центре, так что из-за обилия людей, заполнявших храм, разглядеть саркофаги как следует тоже не представлялось возможным. От духоты и явной нехватки кислорода ему невыносимо хотелось зевать, чего, разумеется, допускать было ни в коем случае нельзя.
Вот так, в утомительной и упорной борьбе с собственным ртом, то и дело норовившим открыться в самый неподходящий момент, и прошло для рязанского князя все торжественное богослужение.
Однако для своих целей Константин, тем не менее, весьма сильно полагался на этот великий праздник. Рассчитывал так: остальные же на него не похожи. Значит, должны испытывать определенное вдохновение, тем более епископы, а после службы, помимо усталости, еще и умиротворенность, можно сказать, благость. Ведь нынче отмечается не просто память какого-нибудь отца Сидора, а день рождения духовного учителя, бога-сына. Чего уж тут ссориться, ругаться из-за каких-то там пустяков. Подумаешь, митрополита выбираем.
Им поневоле иное на ум должно прийти: «Все мы, братия, сана оного достойны и недостойны одновременно, ибо и епископы – человецы, а стало быть, грешны. Но коли уже предложили одного, к тому же за него половина присутствующих заранее голоса отдает, так чего теперь. Может, есть кто и достойнее, но разве в такой день возможны свары? Пусть он и будет набольшим из нас».
Вот так или примерно так представлял себе Константин грядущую картину.
Конечно, выборы предполагалось провести только на следующий день, но не может же тихая умиротворенность так быстро пропасть, не должна она бесследно испариться.
Поначалу все и впрямь именно так и шло – чинно и мирно. Казалось бы, после торжественной молитвы о том, дабы просветил господь умы и помог избрать достойнейшего изо всех, собравшиеся окончательно расчувствуются, как тут-то все и началось, причем чуть ли не сразу.
Фортуна, между нами говоря, капризный нрав имеет, будто девка вздорная. Так ее и эдак уламываешь и уж думаешь, будто совсем уговорил по-твоему поступить, ан глядь – тряхнула своенравная подолом, мотнула головой упрямо и совсем иначе все закрутила.
Да и не понять ее толком. Вроде бы с улыбкой ласковой лицо к тебе повернула, а подойди поближе – как бы не так. Это ж она губы скривила в ироничной ухмылке. А если всмотришься как следует, то и вовсе содрогнешься, разглядев угрожающий оскал.
Сам-то Константин на выборах присутствовать не мог. Он ведь простой мирянин, хоть и князь. Стало быть, поди прочь и смиренно склонись пред тем выбором, который сделали твои духовные отцы.
Началось все чуть ли не сразу после оглашения кандидатуры епископа Мефодия.
