Правда, как проститутка, её все хотят, но никто не любит. А при возможности насилует.
В больнице Мезряков застал врача, только что закончившего обход.
- Сознание к нему вернется, - на ходу сообщил тот. - Но затронуты отделы мозга, отвечающие за опорно-двигательную систему.
Мезрякова охватило бешенство. Он сделал с врачом несколько шагов.
- И разве это не тянет на уголовное дело?
- Конечно. Оно возбуждается автоматически. Больница обязана сообщать о таких случаях. - Мезряков скривился. - Кстати, ваш друг был пьян.
- Это исключено.
- У него в крови нашли алкоголь. Он принимает лекарства на спирту?
- Не знаю.
- Во всяком случае, в суде это будет против него.
Через день после того, как Лецке вышел из комы, его перевели в общую палату. Он был белым как полотно. Правая сторона лица слегка перекошена. Мезрякову объяснили, что это частичный паралич, который должен пройти. Мезряков через силу улыбнулся. Лецке ещё считался тяжелобольным, и когда Мезряков попросил разрешения находиться в палате весь день, ему пошли навстречу. Лецке занял койку у окна. Его соседом оказался словоохотливый старик, профессор истории с едкой улыбкой, которую прятал в клокастую бородку. Он то и дело выходил курить в туалет, зажав сигарету суставчатыми желтыми пальцами. Компанию ему раз составил Мезряков.
- Смотрю, вы у нас частый гость. Брат?
- Дядя.
- Это похвально. В наше время родственные чувства редкость.
Мезряков взглянул с интересом.
- Вы правы, в Москве каждому есть дело только до себя.
- Ничего удивительного. Раньше в общину загоняла трудная жизнь, а сейчас можно и одному справиться. Разве что в больнице тяжело. Да и тут телевизор есть. - Он рассмеялся. - Вы не подумайте, у меня дети, внуки. А не навещают понятно почему - заняты, им не до меня. И я не обижаюсь. Чай, не ребёнок. - Он глубоко затянулся. - Удивлены? Ну конечно, я - исключение, мы, русские, крайне инфантильны. До старости умудряемся оставаться детьми. - Мезряков молчал. - Старик затушил окурок о подошву, спустил в унитаз. Но уходить не торопился. - Ответственности избегаем, перекладываем на других - на Бога да царя. Вот залог русского порядка. А почему? Детям отец нужен, какой-никакой, а отец. Согласны?
Мезряков кивнул.
- Вот у нас все про демократию говорят. А какая у детей демократия? Всегда заводила найдётся, вокруг него иерархия выстроится. А дети и рады, чем самим думать, легче хвостиком за ним носиться. Айда на реку - айда, айда соседских бить - айда! Беда, когда отец отворачивается, тогда ребенку невыносимо. Кто его хвалить будет? Кто наказывать? Кто скажет, что хорошо, а что плохо? От строгого отца, да хоть бы и от отчима, всё стерпит. А наказывать надо, русский человек без кнута, как без пряника. Чувствуете по себе?
- Я - еврей, - тихо сказал Мезряков.
- Ах, вот оно что! - Старик шагнул к двери, взявшись за ручку, повернулся: - А ведь я в таком случае тоже еврей.
Мезряков говорит на веб-камеру.
17 сентября 201... года.
"Антон перенёс инсульт. Он не может ходить. Врачи говорят, наблюдается положительная динамика, но в чём она состоит? Правда, к нему постепенно возвращается речь. Сегодня пересёкся в палате с его женой. Она стреляла в мою сторону глазами, и я оставил их одних. Вероятно, напрасно. Из-за двери я услышал, как она кричала: "Я была несправедлива к тебе?! О, теперь моя нечистая совесть послужит тебе мягкой периной!" Сосед Антона попросил её уйти. Славный старик! Я стараюсь ни о чём не думать. Утром иду в больницу, сижу с Антоном, помогаю сестре ставить капельницы, меняю судно, уходя, покупаю продукты на завтрашний день, дома выжимаю соки, ем, сплю, утром иду в больницу... Сколько это будет продолжаться, одному богу известно. Антон целыми днями лежит с закрытыми глазами. Или, отвернувшись к стене, молчит. Вчера, когда я, пристроившись на кровати, его кормил, он смотрел виновато, в глазах у него стояли слёзы. Вытерев ему рот салфеткой, я взял его за руку и тихо сжал: "Всё будет хорошо, Антон, всё будет хорошо". А сам-то я в это верю?
Сосед у Антона забавный. Когда он поведал мне про детей и внуков, которые его не навещают, признавшись, что он не в обиде, раз справляется пока сам, я вдруг подумал, что современные технические средства, а особенно информационные, делают нас независимыми. Теперь мы вполне самодостаточны. Мы можем обойтись без других, не испытывая нужды в общении. А это значит, мы стали по-настоящему одиноки. Но ему я этого не сказал. А когда он говорил про детей, жаждущих лидера, передо мной вдруг промелькнули школьные годы, подростковые группировки, поделившие класс. Я не принадлежал ни к одной. И приходилось туго. Меня дразнили Мацаковым, пытались унизить, сломать. Со мной обещали разобраться, угрожали после уроков проучить на школьном дворе. До серьёзного дела, правда, не дошло, и все же я пережил много неприятных минут, когда горло сжимал липкий страх. Пару раз мне пришлось драться. Я был крупнее, и это меня выручало. Но своим я так и не стал. В классе считали меня одиночкой, парнем, который задаётся. А потом мои гонители выросли. Однако внутренне остались теми же - идущими за лидером, топчущими непохожих на себя, которых принимают за чужаков. Моя школа не была исключением. Так чего ждать от нашего народа? Но всего этого я старику тоже не сказал. А в палате, когда Антон заснул, он неожиданно обратился ко мне шепотом:
- Вот вы - еврей, скажите, почему на телевидении так много ваших соплеменников? Непропорционально много.
Меня удивил его казённый язык.
- Уж не собираетесь ли вы обсуждать еврейский вопрос?
- Собираюсь. И дать на него русский ответ. Не сочтите меня черносотенцем, но тут существует два объяснения: либо евреи всюду продвигают своих, а это этнический протекционизм, либо надо признать, что евреи талантливее. А это расизм. Так что вы выбираете?
Я пожал плечами.
- Одно скажу, лично я не извлёк ни малейшей выгоды из своего еврейства.
- Обрусели? - тихо рассмеялся он. - Мы, русские, кого хотите, испортим. Примеров тому сколько угодно, заразительный у нас характер. Вот около моего дома есть тренировочная трасса для бобслея, и прошлой зимой я наблюдал такую сцену. Подвыпившая компания пристала к охраннику - угощали водкой, лезли обниматься. Тот не стал отказываться, и кончилось тем, что изрядно напился. По соседству дети катались с горы на санках, и одному мордатому верзиле пришло в голову съехать на них по ледяной трассе, как на бобе. Его никто не остановил. Тут же отобрали у плачущего ребенка санки, ведя под руки пьяного охранника, забрались всей ватагой по лестнице на самую верхотуру. Визг, хохот! Верзила кое-как уселся на санки, его подтолкнули в спину, и он полетел вниз по ледяному желобу. Санки выскользнули из-под него на первом же повороте, и остальной путь он проделал на мягком месте, отчаянно размахивая руками. Его спасли толстая куртка и ватные штаны, так и они в конце превратились в клочья. Наш герой получил бесчисленные ушибы, сломал ребро и содрал в кровь всю кожу. Рядом валялись искорёженные санки. Вызвали "скорую". Верзила лежал в полубессознательном состоянии, кусая от боли остатки болтавшейся варежки. Но когда его переложили на носилки, с бесшабашным упрямством погрозил кулаком трассе, клянясь, что обязательно её покорит на тех же санках, как только выйдет из больницы.
