– Добрый день, doamna княгиня.
Под веселый перезвон бубенцов карета проехала между нагромождениями нагих мертвых и рядами униженно склонившихся с ворохами грязной добычи мародеров; добрые белые лошади под алой плетью чинно сидящего на облучке важного кастрата шли резвой рысью.
VII
Польский крикет
– Так сколько евреев погибло той ночью в Яссах? – иронично спросил Франк, протянул ноги к камину и ласково улыбнулся.
Остальные заулыбались тоже и сочувственно посмотрели на меня. Огонь потрескивал в камине, заледеневшие снежинки бились в оконные стекла как белые бабочки. Леденящий северный ветер налетал сильными порывами, свистел в развалинах соседнего здания отеля «Англетер», нес поземку по огромной Саксонской площади. Я поднялся, подошел к окну и сквозь мутные стекла стал смотреть на залитую луной площадь. Фигуры солдат двигались по тротуару у гостиницы «Европейская». Внизу, там, где еще двадцать лет назад стоял кафедральный православный собор, разрушенный поляками согласно мрачным предсказаниям монаха, снег стелил свою девственную простыню. Я повернулся к Франку и тоже мягко улыбнулся.
– Официальная статистика вице-президента румынского Совета министров сообщила о пятистах убитых, – ответил я, – но полковник Лупу информировал о семи тысячах растерзанных евреев, и тоже официально.
– Впечатляющая цифра, – сказал Франк, – но сделано все было неловко. Так не делается.
– Нет, так не делается, – сказал губернатор Варшавы Фишер и неодобрительно качнул головой.
– Это нецивилизованный метод, – сказал с отвращением губернатор Кракова Вехтер, один из убийц Дольфуса.
– Румыны – варварский народ, – презрительно сказал Франк.
– Ja, es hat keine Kultur[117], – сказал Фишер, покачав головой.
– Хотя мое сердце и не такое чувствительное, как ваше, – сказал Франк, – я понимаю и разделяю ваш ужас от резни в Яссах. Я осуждаю погромы как человек, как немец и как генерал-губернатор Польши.
– Very kind of you[118], – сказал я и поклонился.
– Германия – страна высшей цивилизованности и отвергает определенные варварские методы, – сказал Франк, обращая к окружающим взгляд искреннего возмущения.
– Natürlich, – сказали все.
– Германия несет на восток высокую миссию цивилизации, – сказал Вехтер.
– Слово «погром» – не немецкое слово, – сказал Франк.
– Конечно же, это слово еврейское, – сказал я, улыбнувшись.
– Мне безразлично, еврейское это слово или нет, – сказал Франк, – но я знаю, что оно не входит и никогда не войдет в немецкий лексикон.
– Погром – славянская особенность, – сказал Вехтер.
– Мы, немцы, во всех вещах руководствуемся методикой и разумом, а не животными инстинктами, мы во всем действуем научно. Но когда это необходимо, только когда необходимо, – повторил Франк, чеканя слова и глядя пристально на меня, как бы желая запечатлеть их на моем лбу, – мы следуем искусству хирурга, а не мясника. Разве вы видели когда-нибудь, – добавил он, – резню евреев на улицах немецких городов? Ведь нет же? Разве что студенческие демонстрации, невинные выступления молодежи. И все-таки через какое-то время в Германии не останется ни одного еврея.
– Это только вопрос методологии и организации, – заметил Фишер.
– Уничтожение евреев, – продолжил Франк, – не в немецком стиле. Это глупое занятие, бесполезная трата времени и сил. Мы отправляем их в Польшу и изолируем в гетто. Там они вольны делать что хотят. В гетто польских городов евреи живут как в свободной республике.
– Да здравствует свободная республика в польских гетто! – сказал я, поднимая бокал шампанского «Мумм», грациозно поднесенный мне фрау Фишер. Слегка кружилась голова, чувствовалась приятная расслабленность.
– Vivat! – воскликнули все хором и подняли бокалы. Выпив, все посмотрели на меня.
– Mein lieber Малапарте, – Франк положил мне руку на плечо в знак дружеского расположения, – немецкий народ оказался жертвой грязной клеветы. Немцы – не убийцы. Надеюсь, когда вы вернетесь в Италию, вы расскажете обо всем, что видели в Польше. Долг честного и объективного человека – говорить правду. Так и вы можете со спокойной совестью говорить, что немцы создают в Польше мирное, трудолюбивое сообщество, почти семью. Посмотрите вокруг: вы в простом и честном, подлинно немецком доме. Вот и Польша теперь – это порядочный немецкий дом. Вот, посмотрите, – с этими словами он повел рукой вокруг.
Я обернулся и посмотрел. Фрау Фишер достала из ящика стола картонную коробку, из коробки – большой клубок шерстяной пряжи, две спицы, начатый носок и несколько мотков домашней шерсти. Как бы испросив легким поклоном согласия фрау Бригитты Франк, она водрузила на нос очки в железной оправе и принялась монотонно орудовать спицами. Фрау Бригитта Франк расправила моток шерсти и, надев его на запястья фрау Вехтер, стала сматывать пряжу в клубок, действуя руками быстро и грациозно. Фрау Вехтер сомкнула колени, подала грудь вперед и, согнув руки с мотком, стала водить его, помогая пряже сматываться без обрыва. Три женщины являли собой совершенную картину бюргерской идиллии. Генерал-губернатор Франк смотрел на улыбающихся вязальщиц сияющим взглядом приязни и гордости. Эмиль Гасснер и Кейт разреза́ли тем временем полуночный торт и разливали кофе в большие фарфоровые чашки. От выпитого вина, от этой бюргерской сцены, от неясного воздействия немецкого провинциального интерьера (позвякивание вязальных спиц, треск поленьев в камине, звук жующих ртов, звон фарфоровой посуды) легкий дискомфорт понемногу овладевал мной. Рука Франка на плече хоть и не тяготила, но подавляла мой дух. И постепенно, перебирая и осмысливая по одному все чувства, которые вызывал во мне Франк, я пытался прояснить и определить для себя смысл, подтекст и значение каждого его слова, жеста, каждого поступка, стараясь составить из собранных мной за те дни сведений об этой личности ее духовный портрет, и все более убеждался, что это не тот человек, которого можно оценить быстро.
Дискомфорт, который я всегда ощущал в его присутствии, рождался именно от крайней сложности его натуры, в нем уникальным образом сочетались жестокий ум, утонченность и вульгарность, грубый цинизм и изысканная чувствительность. Конечно, в нем было нечто темное и сокрытое, что не поддавалось моему анализу – царство зла, непостижимая преисподняя, откуда изредка вырывался неуловимый тусклый блеск, неожиданно освещавший это закрытое для понимания лицо, этот беспокойный и очаровательный, таинственный лик.
Мое давно сложившееся суждение о Франке было, вне всякого сомнения, неблагоприятным. Я знал об этом человеке достаточно, чтобы возненавидеть его. Но совесть не давала мне права придерживаться этого мнения. В сумме всех собранных о нем мнений и сведений, почерпнутых как из опыта других людей, так и из своего собственного, мне не хватало какой-то детали, которой я пренебрег и проявления которой ждал с минуты на минуту.
