Но в то же время это сидело в ней. Тогда она опустила взгляд и даже с легкой улыбкой вспомнила, что была готова подняться и, пожертвовав гордостью, пойти к Милтону и Пейтон, посидеть и поговорить сними; она посмотрела вниз, где ее лопатка вонзилась в землю, и увидела, что лопатка разрезала надвое корень граната.
— Это было хорошо видно, — сказала она, — концы корня вылезли из земли, зеленые и влажные, и немилосердно рассеченные.
— Кэри, — сказала она, — я вот думаю, в какие же минуты на нас накатывает депрессия. Корень граната. Понимаете, я стояла на коленях, стараясь не сдаваться, ища Божью помощь. «Научи меня любить», — говорила я. Я все помню. Я думала, что смогу выйти из моего сада и пристойно, не торопясь, предстать перед теми, кто больнее всего ранил меня. Я проявлю любовь и доброту. Но на меня подействовал не вид этого корня, окровавленного и изуродованного, а что-то другое, находившееся позади меня. Голос Пейтон. Такой разбитной, такой грубый. Она сказала что-то вроде: «Зайка, перестань меня щипать». И то, как он сказал: «Но, крошка, я в шоке!» И снова ее голос: «Ты слабак», — что-то в этом роде и хихиканье и взвизгивания.
Все это было слышно, продолжала Элен, но не только это — другой голос, который она любила больше всего на свете, долетел сквозь сумерки до нее, словно ее коснулись руки. Это был голос Моди.
Из окна. Значит, она разбудила Моди, когда позвала Эллу.
Элен повернулась. Пейтон сказала: «Я уложу ее, мама», — и, вскочив, побежала по траве, прежде чем Элен могла подняться или даже пошевелиться. Потом она все же встала на ноги, с раскрытым ртом.
«Подожди, нет! — начала она. — Бог мне свидетель…» — но увидела лишь, как ноги этой невесомой молодой распутницы, легко сгибаясь в коленях, мелькнули по лужайке и скрылись в доме, а Милтон сидел в шезлонге, разбросав ноги, со стаканом в руке, и, лениво повернувшись, увидел, как Пейтон исчезла за дверью; красная шея его вздулась и стала увеличиваться, по мере того как Элен поспешно приближалась к нему, утопая каблуками в земле, чтобы обойти его шезлонг.
«Ради всего святого, Элен! Что случилось?» Он положил руки ей на плечи, удерживая ее.
«Отпустите меня! Я нужна ей. Я не позволю Пейтон…»
«Да что с вами? Возьмите себя в руки». Теперь он встряхнул ее, лицо у него было красное и испуганное, одной рукой он сжимал ее плечо, другой обхватил за шею — рука была мокрая и холодная, поскольку он раньше держал в ней стакан.
А Элен кричала: «Отпустите меня! Я иду наверх. Это мой ребенок. Я не позволю Пейтон…»
И вдруг ей стало лучше, спокойнее: она поняла, что это глупо. Гнев прошел; Милтон сажал ее в кресло, говоря: «Элен, Элен, ради Бога!» А потом более мягко произнес: «Бедная детка, вы совсем уморились — вот и все. Не волнуйтесь. Не волнуйтесь, ради Христа. Моди в порядке. Пейтон позаботится о ней».
Элен сидела, не глядя на него, а он пригнулся к ней.
«У вас на лбу какая-то грязь, — сказал он, — вот тут». И коснулся пальцем ее брови.
Она, однако, не произнесла ни слова — ей помнится, что в эту минуту она, должно быть, думала снова: «Да, она позаботится о ней — Моди в порядке». Думала не с облегчением или успокоением, как следовало бы, поскольку хотя и понимала, что Пейтон позаботится о Моди, все же хотела быть там и не могла выбросить из головы эту дикую ложную мысль: «она узурпирует мое место — вот что это; ей недостаточно того, что она играет с Милтоном, теперь она хочет завладеть и Моди». Элен понимала, что все это — фальшь, но ей хотелось встать на ноги и оттолкнуть Милтона, чтобы он не мешал. Она не неистовствовала, а просто хотела спокойно встать на ноги и пойти наверх, к Моди. Но она боялась разоблачить себя — чувство вины возвращалось. Она боялась нового мерзкого кризиса в отношениях с Милтоном — слишком много у них было ссор, слишком много.
А сейчас он был так мягок с ней.
«Позвольте, я вас почищу, лапочка». И, вытащив носовой платок, вытер ее бровь.
Она дала ему это сделать, волнуясь, судорожно, с трудом дыша. «Вот теперь все, — наконец произнес он. — Теперь расслабьтесь, детка».
Как он мог быть таким нежным, как мог делать вид, будто ничего между ними не произошло? Тут ей захотелось встать, она начала было подниматься, но потом передумала: «Я не дам ему это заметить — он и так уже видел слишком много». Она откинулась на спинку кресла, избегая встречаться с ним взглядом. Наступала ночь, и начинался ветер: ивы так и качались. Она услышала голос Моди и заглушивший ее голос Пейтон, потом его голос, очень мягкий: «А теперь, Элен, почему вы сегодня все осложняете? Дождитесь хотя бы ее отъезда. И она уедет».
Такое понимание. Значит, он знал. И подумать только: все это время она не учитывала того, что он знал. В мозгу ее возник кусочек видения: жестикулирующий силуэт психованной женщины — не более, чем тень, которая всегда появляется перед тем, как она засыпала. Потом она подумала: «Как может он считать, что Пейтон ненавидит меня, когда я была ей хорошей матерью. Я делала все, что нужно».
— У него же не было никакого основания так считать, верно, Кэри? — сказала она.
Кэри заметил, что она в клочья разорвала свой носовой платок.
— У него не было никаких оснований считать, что Пейтон ненавидит меня. Даже я — а ведь я была близка с ней, — даже я не могла такое подумать. Разве то, что он сказал, не было жестоко, Кэри? Разве не было?
— Вы имеете в виду, — отвечал Кэри, — что он дал понять, будто вы ненавидите Пейтон. Это вы имеете в виду?
— Я… я. Нет. Я…
— Не волнуйтесь, Элен. Продолжайте. — У Кэри защекотало в носу. Он высморкался.
— Ну да, — сказала она. — Извините. Я не знаю, что со мной. И Милтон сказал тогда — и без злости, — он сказал: «Ну, я думаю, вы просто устали».
Но тут она снова вспомнила, что сказал Милтон. «И она уедет». Надо же сказать такую отвратительную, отвратительную вещь.
«Бедняжка, — сказал тогда Милтон, садясь на корточки возле нее. — Бывают у нас иногда тяжелые времена, верно?»
Элен сказала Кэри, что она встала и отвернулась от него.
«Как вы можете говорить такие ужасные вещи? „А потом она уедет“. Только потому, что упаковка чемоданов и хождение по магазинам утомили меня, вы думаете, мне приятно видеть, что мой ребенок уезжает из дома? Думаете, мне это нравится? Так?» Она не могла не сказать этого.
Милтон снова положил руки ей на плечи.
«Нет…»
«Оставьте меня в покое! — крикнула она. И она вспомнила, что именно тогда — больше, чем в любое другое время, в этот вечер — ей захотелось сказать ему про миссис Икс, любовницу, змею, ненавистную женщину из мира теней и снов. — Оставьте меня в покое, Милтон».
Ни один из них тогда не сказал больше ни слова, подумала она, чувствуя: что-то должно произойти. Оно висело в воздухе, обширное и необычное — тонкая сумеречная завеса, звеневшая, точно комары над прудом, звук слабо различимый, жалобный, однако неистовый. Звук приближался, стал явственнее — самолет с серебряными крыльями, летевший необыкновенно быстро, нырнувший, стремительно падая, вниз к заливу. Звук усилился, ночь с треском раскололась, и крепчавший ветер принялся трясти ивы, превращая их в чащобу антенн.
