Стоя в полутьме, держась рукой за стену, точно за театральную кулису, нервно вздрагивая от шороха ветки, от всплеска волны, чувствуя, как ею овладевает сонное оцепенение, неодолимая вялость, тупая растерянность, Ирэн беспомощно глядела на эту грозную перемену вокруг, на распад привычного, дневного мира, — так зверь, затаившийся в норе, прислушивается к тяжелым шагам охотников.
Но приступ слабости проходит. Упругой походкой породистого животного, с хищным огоньком в глазах, Ирэн отправляется к себе, включает в темной комнате свет и, раскованная, спокойная, решительная, — так пловец, бросаясь в воду, забывает о своем топтании на берегу, — холодная и расчетливая, недобро улыбаясь, принимается писать письмо.
— Она в полной растерянности. Я застал ее в слезах, в глубоком отчаянии, она только и делала, что повторяла: "Нет, я не уеду, я не могу уехать!" Но ее мать приезжает завтра. Как ее утешить, что ей сказать? Печальную миссию ты мне поручила.
Ирэн и Анри шли воль пляжа, возвращаясь в отель. Позднее утро было ясным и прохладным. Длинные, мощные волны обрушивались на берег, совершенно пустынный, девственный, как коралловый атолл в океане.
— А почему она так боится приезда матери? Я этого не понимаю. Вообще-то она всегда была капризной, взбалмошной. А вдруг ей взбрело в голову, что этот странный отдых у моря не кончится никогда?
— Похоже, то, что с ней происходит, не вызывает у тебя большого огорчения. Может, ты потому и послала к ней меня, что боялась, как бы слова сочувствия не прозвучали в твоих устах немного фальшиво?
Ирэн остановилась и обиженно, осуждающе взглянула на него.
— Это предположение, конечно, очень лестно для мнея. Однако оно меня не удивляет. Поверь, я хорошо научилась читать в твоих глазах. Ты уже месяц следишь за мной, пытаешься подловить. После трех месяцев супружеской жизни это просто нестерпимо. За этот месяц ты каждый день, с терпением и методичностью, на какие неспособен и злейший враг, ищешь возможность уличить меня в лицемерии.
Анри смотрел на нее с изумлением — она сейчас была непохожа на себя, вся исходила злобой и ненавистью.
— Ирэн, ты сошла с ума!
Она подняла на него грустные глаза:
— Сошла с ума? Да полно тебе. Я все отлично понимаю. Я же умею читать в твоем взгляде. И уже много дней, много недель вижу в нем презрение.
— Прошу тебя…
— Не проси. Видишь ли, Анри, я не могу без конца делать вид, будто меня здесь нет, притворяться бесплотным призраком. В этом вся беда. Мы с тобой стали разными, — может быть, это уже непоправимо. Не разыгрывай удивление, ты меня прекрасно понимаешь.
Глаза у нее дико сверкнули.
— Да, я не из их породы! В этом ты прав. И никогда не буду такой, как они! Не буду, потому что не хочу. И если ты думаешь, — наберись храбрости, скажи это вслух! — что я их ненавижу — Кристель, Аллана, Долорес, всех, — то я отвечу: да, ненавижу всеми силами души, так, как только можно ненавидеть. Ты не ошибся, нет, ты не ошибся.
Теперь в глазах Анри появился странный блеск.
— Ты слишком разнервничалась, — ледяным тоном произнес он.
Он как будто был поглощен какой-то важной, но пока еще неясной мыслью, и оставил эту вспышку гнева без внимания, словно выходку избалованного ребенка. Некоторое время они шли молча.
— Тебе не кажется странным, что мать Кристель вдруг надумала приехать? — спросил он, пристально глядя на Ирэн.
Сперва она побледнела, потом кровь бросилась ей в лицо.
— Если хочешь знать, я написала ей письмо. И рассказала, что здесь творится.
— Ты это сделала! — чуть слышно произнес Анри, задыхаясь от сдерживаемого гнева.
— Кристель делает глупости, ее семье давно пора вмешаться и вызволить ее из этой безысходной ситуации.
Трудно было вынести его взгляд, одновременно ехидный и уничтожающий.
— Да ты прямо сама доброта!
На глазах у Ирэн вдруг выступили слезы. Она схватила его за руку и посмотрела на него снизу вверх почти с робостью.
— Анри, неужели это ты так говоришь со мной? Неужели это ты?
— Вот повезло: взял в жены поборницу справедливости!
Он грубо, рывком высвободил руку. Ирэн разрыдалась. Отступив на шаг, он с ненавистью и отвращением взглянул на нее. Ее голос, прерываемый рыданиями, прозвучал смиренно и униженно:
— Анри… ты не понимаешь… Я сама не знала, что делаю… я ведь не сказала тебе… У нас будет ребенок…
— Ребенок…
Ошеломленный, он глядел на ее поникшую голову, на ее живое, разгоряченное, залитое слезами лицо, — глядел полными изумления и страха глазами.
В пять часов пополудни сонный пляж огласился ровным рокотом мотора, и автомобиль Анри медленно выехал из гаража. День с утра выдался ясный, сияющий, каким-то чудом еще державшийся на краю пропасти, на границе зимы, воздух был так чист, что почти обжигал легкие. Высокие, мощные волны, поднимая облака брызг, накатывали на пляж, топорщились гребешками, наползали длинными извилистыми языками, изрезанные крыльями чаек, в пенистых разводах, в радужных переливах, — одинокое, безмерное, нескончаемое великолепие.
Машина медленно двинулась по пустынным аллеям. Ветер гнал по сухому асфальту опавшие листья, в солнечных лучах казавшиеся золотыми. За оградами садов, куда не мог добраться шквал, с тихим, безмятежным шелестом, похожим на плеск фонтана, колыхались ветви, иногда они сплетались над аллеей, нависали непроницаемыми сводами, откуда вдруг предательски низвергались струи ледяной воды, — а порой аллея внезапно упиралась в тупик, в темную зелень кустов, оплетенных лианами, и дорога сворачивала в синеватую тень, петляла, превращалась в лабиринт, стиснутая, словно корсетом, серыми, замшелыми стенами. А виллы за этими стенами, укрытые листвой, уже погружались в беспробудный сон, зеленели от сырости, покрывались плесенью, прислушивались к надрывному скрипу своих балок и стропил, словно затонувшие корабли на дне океана. А потом вдруг в конце темного туннеля вспыхивал ослепительный свет, открывался морской простор.
"Какая тишина!" — прошептал Анри. Эта тишина напомнила ему о странном сне, который приснился под утро.
Он находился в расположении воюющей армии, в старинном замке, затерянном среди печальных лесов балтийского побережья. Средневековое строение в форме подковы огибало вымощенный плитами двор. Крыша вся покрылась мхом, прогнила от воды, непрестанно струившейся с ветвей: здесь было мрачно и, хотя на деревьях еще оставались листья, по-зимнему холодно. В тени этих стен даже шум и суета, столь привычные для военного лагеря, за несколько дней словно бы приутихли и поскучнели, — по серым разъезженным дорогам тащились усталые лошади, бесшумно, словно у призрачной кареты, вертелись колеса, и с каждым днем лица, склонявшиеся над картами в парадном зале, казались все более изможденными, все более унылыми. Из бесед на глухих лесных тропинках, из донесений непрерывно появлявшихся и исчезавших фельдъегерей, из перешептываний по углам, возле кухни, в холодных гарнизонных бараках, — упорно, настырно, неотвязно, как осиный рой, слетались, просачивались дурные вести, и лица под касками становились еще более землистыми, еще медлительнее копошились серые букашки в тяжелых панцирях. И наконец все почувствовали приближение противника, — словно вокруг лагеря обвились щупальца спрута, — хотя никто не слышал ни единого выстрела, одни лишь тревожные шорохи, но было ясно, что замок взят в кольцо, из которого уже не вырваться, и теперь каждый в спокойствии отчаяния приготовился к жестокой битве. Ибо все с первой минуты знали, что замок — главный опорный пункт, что именно здесь будет сыграна решающая партия.
