Он повернулся к окну и продолжал свой задумчивый монолог.
— Да, когда я приехал сюда с Долорес, то думал, что я свободен, что она стала мне опорой по моей собственной воле. И если сегодня я умираю, то не в последнюю очередь, — нет, в первую очередь потому, что окружающие хотят моей смерти, гонят, подталкивают меня к геройской гибели.
Оскорбленная, она подошла к нему вплотную, взглянула сурово, гневно.
— Какое самомнение!..
Он улыбнулся горделивой, печальной улыбкой.
— Да, пожалуй. И еще… Это трудно объяснить.
Он понизил голос, очевидно высказывая затаенную мысль:
— И еще кое-что, гораздо более важное, то, что сыграло, быть может, решающую роль… не знаю… В священных книгах иногда попадаются странные места, доступные не всем, а только тем, кто способен подняться над обыденностью. Это строки, в которых выражено требование: совершить подвиг во имя веры, ценой жизни подтвердить высшую истину, стать вечным яством для вечно голодной толпы…
Он смотрел на Кристель до странности напряженным взглядом. И на ее лице он увидел смутный ужас. Она подняла на него смиренные, умоляющие глаза.
— А как же я, Аллан?
— Вы!..
Обуреваемый противоречивыми чувствами, вне себя от волнения, он стал целовать ей руки.
— Я делаю это и ради вас тоже… Особенно ради вас. Чтобы быть достойным…
В полутьме она жадно смотрела ему в глаза, — и ее наполнял панический ужас, от которого мутился разум.
— Я буду любить вас каким угодно, хоть праведником, хоть грешником, пойду за вами повсюду, стану вашей рабой, вашей вещью, — даже если погублю себя, даже если не смогу помочь вам.
А в его смятенном взгляде вдруг возникло что-то новое, какая-то мучительная догадка.
— Да, Кристель, вы меня любите. Но я так все запутал. Вы любите меня, потому что на мне — печать смерти.
Она пришла в ярость.
— Вы сумасшедший!
— Я заключил сделку с дьяволом. Если я спасусь, — я стану вам неинтересен. "Когда вы полюбили меня, я был украшен, укрыт с головы до пят кровавой мантией, — она была неотделима от меня, как пурпур — от венценосца…"
Она хотела ответить, возразить, — но он жестом призвал ее к молчанию. В его голосе крепла, нарастала неизъяснимая вера, — все сильнее желавшая раствориться в милосердной ночи.
— Я причинил вам боль, но я буду жить в вас всегда.
— Неужели вы думаете, что после вашей смерти я еще смогу жить?
— Конечно. Рука, которая нанесла рану, может и исцелить ее. Когда соблазн теряет силу, он может принести огромную пользу. Когда то, что должно было свершиться, действительно, неопровержимо свершается, — это очень важно. Свершение несет в себе великую силу, оно возвышает, очищает людей. У вас возникнет чувство необыкновенной свободы, обновления, вам будет хорошо. Вот увидите, Кристель, какой прекрасной, какой радостной станет жизнь после моей смерти.
— Зачем вы меня мучаете?
Но у нее больше не было сил бороться, больше не было слез: его слова связывали, сокрушали ее. В душе Аллана поднялась последняя буря: его мысль, по сути уже покинув мир живых, лихорадочно работала, перебирала все возможности, искала способ спалить, как факел, взорвать эти последние, роковые минуты. Внезапно он принял какое-то решение и направился к столу.
— Смотрите!
Она вздрогнула от звука его голоса. Стоя на фоне ослепительного лунного сияния, он с мрачной важностью поднял наполненный ядом стакан. Медленно, как завороженная, с остановившимся взглядом она подошла к нему. Шли минуты. У Кристель, казалось, помимо ее воли, вдруг задрожали пальцы, потом вся рука. Он понял, что она борется с неодолимым искушением. В его глазах вспыхнул огонек безумия, — то было исступленное торжество, дикая ревность.
Он отставил стакан подальше от нее.
— Вот вы и увидели то, что все время было у вас перед глазами.
Она дрожала всем телом, как натянутая струна. Он положил ей руку на плечо. Внезапно очнувшись, она широко раскрыла глаза, полные нестерпимой боли, и впилась ногтями в его руку, точно висела над пропастью. Он поцеловал ее в мягкие, горячие от слез губы и, одну за другой, ласково, но решительно отстранил ее руки.
— Пусть меня отнимут у всех, кого я люблю. А теперь прощайте, Кристель. Все сказано — оставьте меня.
Недрогнувшей рукой он затворил за нею дверь, закурил сигарету. Он шумно, тяжело дышал. В окна проник ровный шум начинающегося прилива. Деревья парка, повсюду, куда хватал глаз, серебрились в лунном свете, будто покрытые инеем. В сердце темной комнаты маятник мирно, обыденно отсчитывал секунды.
Он услышал, как дверь снова отворилась, и спокойно, не шелохнувшись, встретил роковой час.
