Ну а Бальзамировщице предстояло провести первую ночь в тюрьме. Ее взяли на работе, сразу же после воскресения судьи Ди. Стояло ясное, безмятежное утро, венецианские шторы в большом зале трепетали под ветерком из кондиционера. Вдруг зазвонил телефон. Директор будничным тоном попросил ее зайти к нему, уточнить кое-что по поводу медицинской страховки. Она только стянула перчатки и как была, в халате, предстала перед двумя полицейскими в штатском, поджидавшими ее в директорском кабинете, и тут же была арестована. Сослуживцы утверждали, что, когда она влезала в черный полицейский фургон, стоявший у административного корпуса, на ней были наручники.
– Я-то думал, это обычная труповозка! – рассказывал один из них ошарашенному Мо, когда тот около полудня заехал за подругой в такси, чтобы вместе пообедать.
Двести метров от морга до такси показались аналитику бесконечными. Ноги сводило судорогой, сердце билось так, что казалось, вот-вот разорвется. Наконец он добрался до машины, плюхнулся на сиденье и обнял обеими руками неудержимо трясущиеся коленки.
Он стоял перед трудной дилеммой: явиться в полицию с повинной или преступно бежать? Призвав на помощь трезвый рассудок, Мо сделал выбор в пользу первого решения и хладнокровно, не теряя времени, приступил к закупкам всего необходимого для отбывания длительного срока. Механическим голосом он велел таксисту отвезти его в магазин «Книжный мир» в центре города. Там он купил семь томов Фрейда на китайском (вот что значит прожить несколько лет во Франции: он даже не подумал узнать сначала, разрешается ли в китайской тюрьме читать – Фрейда или вообще что бы то ни было!), двухтомный «Словарь психоанализа» на французском и сборник комментариев к своему любимому Чжуан-цзы.[19]Весь этот запас духовной пищи будущий зэк погрузил в два больших пакета, которые дал ему продавец. Прощания с родителями он бы не вынес, поэтому заезжать домой за вещами не стал, а купил в магазине нижнее белье, несколько полотенец, зубную щетку и рабочую обувь – прочные черные кроссовки. Уж это-то он знал, слышал сотни раз, что в китайской тюрьме заключенных водят на работы.
Он снова поймал такси и доехал до перекрестка у конного рынка, откуда до суда было уже недалеко. (Подкатывать в такси прямо туда ему казалось неосторожным. Чокнутому судье Ди могло почудиться в этом что-то вызывающее.) Последнюю часть пути надо было проделать пешком. Ему казалось, что с каждым шагом пакеты с книгами становятся все тяжелее, еще немного – и до предела растянутые ручки оторвутся, а книги с чудовищным грохотом полетят на усеянный опавшими листьями, плевками и собачьими какашками тротуар. При виде Дворца правосудия у него опять начались судороги, голень свело нестерпимой болью, так что он не мог больше идти. Он остановился, положил книги на землю и сел на них. Когда же боль утихла, двинулся дальше, припадая на одну ногу и являя собой довольно комическое зрелище.
Сорок восемь слов, не больше и не меньше, – таков, как вычитал когда-то Мо, словарный запас, достаточный, чтобы прожить в казарме любой страны мира. А сколько нужно слов, чтобы прожить в китайских местах лишения свободы? Сто? Тысяча? Во всяком случае, десять томов на французском и китайском уж наверно обеспечат ему высокое положение среди тюремной элиты, можно сказать аристократии.
Судорога немножко отпустила. Он ковылял по тротуару со своими пакетами и мечтал: «Если когда-нибудь я стану миллиардером, накуплю себе книг, сколько душа пожелает, и распределю их по разным местам. Всю художественную литературу, китайскую и иностранную, буду держать в парижских апартаментах, в Пятом округе, где-нибудь на улице Бюффона, около Ботанического сада или в Латинском квартале. Книги по психоанализу – в Пекине, где буду жить большую часть года, в университетском городке, на берегу Безымянного озера (да-да, именно так это живописное озеро и называется). А остальные: по истории, живописи, философии и т. д. – в маленькой квартирке (она же будет моей приемной) в Чэнду, где-нибудь неподалеку от родителей».
Вдруг он вспомнил о своей бедности и ясно осознал, что у него на этом свете нет и, скорее всего, никогда не будет ничего, даже жалкой хижины или каморки, куда сложить книги. «Быть может, этот десяток томов, – подумал он, – мое последнее богатство, все, что у меня осталось в жизни». Слезы хлынули у него из глаз. Хромая, всхлипывая, шел он по улице и даже не мог прикрыть заплаканное лицо – руки были заняты тяжелыми пакетами. Хотел подавить плач, но только разрыдался еще пуще. На него оглядывались прохожие. Даже водители автомобилей и автобусов. Некоторые посматривали с опаской. Но ему не было дела до окружающего мира.
– Черт знает что! Я реву из-за денег! – бормотал он. – Из-за каких-то паршивых денег! Неужели хоть сейчас, когда меня вот-вот посадят за решетку, нельзя было дать мне хоть маленькую передышку и не выставлять на посмешище?
Сквозь слезы он представил себя со стороны: вот он еле плетется, хромает, волочит тяжеленные пакеты, как муравей, который тащит в одиночку хлебную крошку, карабкается и карабкается с ней вверх по склону…
Сам себе сценарист, он прокручивал в воображении заключительный эпизод автобиографического фильма. Сейчас он войдет во Дворец правосудия. Под сводами длинной мраморной колоннады разнесется эхо его шагов. В линзах очков засияют два маленьких солнца. Потом он спустится под землю, туда, где расположены судейские кабинеты. Пойдет мрачными, чем дальше, тем больше сужающимися коридорами по этому царству ужасов. Едва он переступит порог кабинета судьи Ди, как тот, решив, что непрошеный гость притащил два пакета взрывчатки, завизжит в смертельном страхе и запросит пощады. (Тут последует серия крупных планов: лицо одного – лицо другого.) А Мо утомленным жестом снимет очки, протрет рукавом запотевшие стекла и очень просто скажет: «Наденьте наручники на меня и освободите Бальзамировщицу!»
Вид у него будет такой же, как у капитана «Титаника», который решил умереть на борту тонущего судна и отдает распоряжения первыми погрузить в спасательные шлюпки женщин и детей. (Страшное дело, как может кино заморочить человеку голову, даже когда он идет сдаваться правосудию.) Далее – ночь, переполненная камера, многоголосый храп, мертвенный свет, Мо пишет по-французски первую страницу своего дневника: «В чем отличие западной цивилизации от нашей? Каков главный вклад французского народа в мировую историю? На мой взгляд, это не революция 1789 года, а рыцарский дух. И я совершил сегодня рыцарский подвиг».
Ультрасовременное здание Дворца правосудия, построенное по проекту австрийского архитектора на холме, под которым, по преданию, был похоронен генерал Чжан Фэй, воин эпохи Троецарствия,[20]представляло собой сияющий стеклянный замок. Солнце зажигало грани этого огромного бриллианта, серебрило струи искусственного дождя, который поливал газоны и подвешивал капли под крышей массивной башни, возвышавшейся над дворцом как крепостной донжон и подставлявшей лучам мраморный циферблат с застывшими на трех часах стрелками. (Видимо, у архитектора было неплохо развито чувство юмора – этот циферблат напоминал горожанам слова, которые традиция приписывает самому Владыке ада: «Берегитесь, час настал!»)
