— Я даю деньги только на Гринпис и тибетцам, а больше никому. У меня нет лишних денег, ясно?
Но тетка упрямо не отстает, вот прицепилась, я, приплясывая, обгоняю пешеходов, а она — за мной и все говорит и говорит, ну чего ей? Голос визгливый, на крик чайки похож. До меня наконец очень медленно доходит: она не просит денег, она о чем-то спрашивает. Что? Могу ли я построить гнездо?
— И не собираюсь.
— Вы можете построить гнездо! Самое простое, обыкновенное гнездо, какие строит выпь.
— Я вам не выпь, — весело и бодро кричу в ответ и опять пускаюсь в танцевальном ритме, но теперь танцую не фокстрот — нет, это вальс, ну конечно же вальс, раз-два-три, раз-два-три, при чем тут фокстрот? Или все-таки фокстрот? Продвигаюсь вперед мелкими шажками выпи. Нет, не выпи, скорей я похож на ласточку-касаточку и танцую вальс «На прекрасном голубом Дунае», прекрасном, как голубая «Карибская мечта».
— О Господи, вот ведь взрывоопасная смесь…
Тетка опешила:
— Что??
— Голубая «Карибская мечта». Плюс «Голубой Петер», dios mios, какие у нее ножки, длиннющие ножки, бесконечно длинные ножки. Но не воображайте, что я за сексизм и против сексуальных меньшинств. На сумке своей можете написать «сексизм».
— Послушайте, — тетка снова заводит свою песню, — гнездо выпи, в болотных камышах. Что в сравнении с ним вся здешняя мишура, весь этот суетный блеск! Лишь во имя Того, чье имя мы не смеем произносить, сверкают и блещут краски, во имя зверя о семи головах. Вы вот смеетесь, — продолжает она, — вы вот скачете, а что будет, когда настанут последние дни? Что? Что будет, когда разверзнется земля? А? Что будет? — Она идет чуть впереди справа и вопит: — Что тогда?!
Идущие перед нами оборачиваются, хотя мы от них довольно далеко, очень уж она громко вопит:
— Вы отмечены!
— Ага, и отстегнул за это кругленькую сумму. За каждую полосу — тридцатку, да-да. А еще за мытье и за стрижку.
— Мишура, мишура, суетный блеск! — кричит она. — Гнездо выпи в болотных камышах!
Прохожие, их все больше, останавливаются, глазея на нас. Я прибавляю шагу, но тетка не отстает, прилипла намертво. Я сворачиваю за угол и еще больше ускоряю шаг, и тут она хватается за рукав пиджака, который я забросил на плечо. Вдруг треск — сыплются искры, меня бьет током, я подскакиваю. На тетке серый, как штаны пожарного, плащ из синтетической ткани, а сшит, наверное, где-нибудь в далеком Новосибирске, не ближе, и туфли оттуда же — клеенчатые, с ослепительно оранжевыми пластмассовыми подметками. Не иначе эта тетка — из перебравшихся к нам российских немцев, тех самых, что в сибирской тундре в течение двух столетий упрямо холили и лелеяли свой немецкий язык и заумные сектантские толкования Библии. От тетки летят искры, и волосы у нее дыбом, а она все талдычит про Агнца и трубный глас и рассыпает сверкающие разряды, едва нечаянно заденет кого-то, не обутого в башмаки на резиновом ходу.
— Грех! — говорит она, — Армагеддон, — говорит, — но, — говорит, — Иегова, — говорит, — гнездо выпи…
— Ради всего святого, — взмолился я. Она снова схватилась за мой шелковый пиджак, от которого посыпались искры. — Прекратите! Отпустите меня! Прочь руки!
Ф-фу, вот и «Хилтон». Я врываюсь, на бегу натягивая пиджак, в крутящуюся дверь, портье привел ее в движение, отреагировав на дорогой пиджак, и застопорил перед преследующим меня непреклонным карающим ангелом в сибирском синтетическом плаще. В холле я перевел дух — наконец-то приятная прохлада. Тетка не уходит — стоит снаружи за стеклянной стеной и, приставив к вискам ладони, уткнувшись носом в коричневое тонированное стекло, пытается высмотреть меня в холле. Я мимоходом бросил взгляд на свое отражение в зеркальной колонне — хотелось понять все же, почему эта одержимая выбрала именно меня. Спереди все в полном порядке, ничего необычного. Волосы, конечно, коротковаты, спору нет, а теперь еще ярко выделяется светлая каемка на лбу и висках, там, где прикрытая волосами кожа не загорела. Такую же каемку я заметил у Розенова, когда встречался с ним. Но это нормально. А вот повернув голову в профиль, я вижу концы трех полос отчаянно зеленого цвета. Я отмечен, что да, то да, но ведь это просто дань моде. А что, если в Библии где-нибудь сказано о трех зеленых полосах? Обычно эти ловцы человеков из «Сторожевой башни» стоят себе с брошюрками в руках и бросают прохожим многообещающие взгляды. Наверное, дело все-таки в «Карибской мечте» и в моей плясовой побежке, должно быть, с этими тремя зелеными полосами на затылке я излучаю настроение, подобающее празднику Троицы.
Я обошел холл, поглядывая, не ждет ли где человек с пилотским кейсом, на котором должна быть наклейка с надписью «Гермес». Нет, не видать человека с пилотским кейсом. Люди в холле сидят за столиками небольшими компаниями. Да я же пришел на целых полчаса раньше назначенного времени. За одним столиком вижу знакомого писателя, он увлечен беседой с сотрудником редакции радио, которого я тоже знаю. Оба курят сигары. Меня они не узнают. Впрочем, если они меня увидели, то в профиль. Оба смеются, но непонятно, то ли над моим видом, то ли чему-то своему, о чем там у них разговор. Глядя на этих двоих, особенно на толстую литературную каракатицу с сигарой, я принимаю решение — брошу курить, не дожидаясь того дня, когда закончу работу над своим романом, вот только докурю последнюю из четырех сигар, которые у меня еще остались.
Я сел как можно дальше от этих знакомых, оставаясь все же в той части холла, где разрешается курить. Но едва я опустился на кресло, как на меня напала страшная сонливость, глаза слипались, я таращил их изо всех сил. Все выпивка — сначала «Мечта Роглера», потом искрящаяся голубая «Карибская мечта», чтоб ей! Наверняка в нее были подмешаны кое-какие добавки особого рода. Должно быть, я все же задремал, потому что вдруг услышал строгий голос официанта:
— Почтеннейший, если вы хотите спать, будьте любезны подняться в ваш номер.
Сидевшие за соседними столиками обернулись и уставились на меня. Кое-кто ухмылялся. Наверное, я всхрапнул — говорят, я тоненько храплю, если засну сидя.
Заказал капуччино и закурил сигару. Грамотно — сперва нагрев кончик над спичкой. Как там у Фернандо Ортеса? «Никотин возбуждает ум, вдохновляет его дьявольски». Точно подмечено.
Через холл идет толстяк — маленький, лысый, с кустистыми черными бровями, сросшимися над переносицей и похожими на крылья птицы, опустившейся на его лоб. Его сопровождает рослый, атлетического сложения парень. Оба в летних бежевых костюмах. Толстяк несет пилотский кейс. Я не успел помахать им, а они уже подошли к моему столику. Я встаю, произношу пароль «картофель» и протягиваю руку толстому коротышке. Но вдруг не он, а рослый атлет, хватает мою руку, причем левой, а правой мгновенно, я и глазом моргнуть не успел, обшаривает меня под пиджаком, обыскивает, бегло и деловито ощупывает бедра, зад, между ногами, и все происходит настолько быстро, что мой испуганный лепет «Что такое? Послушайте, да как же вы… Минуту!» прорывается, когда все уже кончено, и он, бросив «Извините!», вытаскивает из моего кармана портсигар, открывает, достает одну сигару, разламывает пополам. Снова слышу: «Извините!», и он сует портсигар обратно в карман, кивает и, отойдя, садится за два столика от моего, не спуская с меня настороженного взгляда.
