Проснувшись, я некоторое время боялся пошевелиться, не в силах связать правду двух реальностей — той, только что увиденной, еще заполнявшей меня изнутри и совершенно ни на что не похожей, и внешней: так привычно расставленных по местам круглого стола под скатертью, высокой никелированной бабкиной кровати, разных стульев, заваленных неглаженным цветным бельем, и собственного, укрытого атласным китайским ватным одеялом, тела. Я лежал и задыхался от остро осознанного, ясно объясненного сном одиночества. Виденное было слишком правда, слишком в согласии со всем моим малолетним, но уже сложившимся ощущением себя. Себя, так мучительно, с вечным внутренним запозданием, вживающегося в окружающий мир: детсад, двор, школу, семейные отношения. Виденное было слишком правда, чтобы быть просто сном. Это был последний день пребывания родителей дома, перед новой летней экспедицией. С пережатым горлом, я тихонько прокрался на кухню. Там мама шипуче пекла пышки сразу на двух сковородах. Быстрым точным движением наливая тесто в одну, она тут же подхватывала другую и ловко сбрасывала скворчавшую толстую лепешку на кучу таких же, нестерпимо пахучих растительным маслом, твердеющих и светящихся прыгающем сквозь ветви за окном утренним солнцем. Я стоял у нее за спиной и угорал от любви и нежности к ней — усыновившей меня.
Как нестерпимо для семи лет было узнать свое, скрываемое взрослыми, сиротство. В таком возрасте мы еще не умеем „знать и молчать“, и я с содроганием решился: „Мама. Ты правда меня родила?“… Вопрос с трудом обрел звук, но мать была слишком занята, чтобы понять — о чем я спрашивал. „Конечно, нет!“ — Не так пошутила она, даже не оглянувшись… У нас с ней всегда была и есть особая телепатическая связь, мы всегда знаем, когда кто-то из нас очень волнуется, когда у кого-то горе. Этому не мешают никакие расстояния: она точно называла время, когда я сдавал экзамен, а я за пять тысяч километров чувствовал сильные приступы ее астмы… Но почему же она тогда не оглянулась?! Она ведь просто убивала меня этой шуткой.
Вот вопрос: откуда такие ассоциации? Необходимо учесть, что словесные обозначения виденного в том сне пришли гораздо позже. Долго, лет пятнадцать все хранилось в памяти только как „картинка“, без имен и названий, без возможности передать их другим, пересказать пережитое. Когда начался этот мировой бум с НЛО? По крайней мере, нас, в СССР, он достиг где-то в начале восьмидесятых, а к девяностым тихо сошел на нет. В Америке, как всегда, все было раньше лет, эдак, на двадцать пять. Тысячи людей там вдруг разом увидели сверкающие шары, огненные факелы, сотни из них контактировали с маленькими и большими зелеными и красными гуманоидами, кого-то из них те даже возили на свои планеты. Сколько же писателей и режиссеров из наиболее шустрых успели тогда подзаработать на массовом психозе обнаружения людьми своей полной незащищенности от некоего нового, непредусмотренного официальной военной доктриной, врага. Ибо столько лет противостояния двух сверхдержав вырастили целое поколение людей, уже, казалось бы, совершенно готовых не к личной, индивидуальной, трагичной собственной смерти, а к массовому статистическому уничтожению населения всего города или страны. Приятным оправданием такому концу служило убеждение: им тоже достанется. Это как-то утешало и даже поддерживало. И вдруг, вот вам… Гуманоиды… Они с нами могут и делают на ночных дорогах что хотят, а мы не можем даже красиво и гордо сопротивляться этому насилию… Кто они, зачем? Для чего, главное, здесь? Спасти нас от голода или питаться нами?.. Освободить от тиранства или превратить в рабов?.. По всему миру создавались общества „контактеров“, горячо споривших между собой о роли космических пришельцев в судьбе землян, то наотмашь пугая всех энергетической выкачкой человеческих психических ресурсов, то наоборот — горестно возмущаясь нашей земной слишком эмоциональной недоразвитостью, мешающей нам уже сейчас вступить в общекосмическое братство без войн и эпидемий дизентерии. Споры эти одно время очень занимали, но затем как-то, — то ли наскучила горячность этих несовместимых точек зрения, то ли достали слишком уж профессиональные, не воспринимаемые остальными жителями планеты, термины и определения, — но всех больше стали заботить исламские революции и контрреволюции. И выход на мировую дележку сфер интересов загадочного, если не сказать — сказочного в своей экзотике трактовки понятий добра и зла и смысла жизни — „третьего мира“. Именно разрядка убила НЛО: исламистские террористы стали новым пугалом и средством заработка для пишущей и снимающей братии… А где-то впереди нас еще темно и томно ждет великий, спящий до поры до времени, Китай.
Так откуда же такие ассоциации? Генетика? По документам и по устным свидетельствам очевидцев я родился в феврале, и действительно, я во многом соответствую Водолею. По семейному приданию, я даже специально „пересидел“ лишка, чтобы появиться на свет именно под этим знаком. Но сон указывает на август. Падение факела — это метеорит? Ведь как раз в августе Земля и пересекает метеорный поток. Хорошо, пусть будут ассоциации с метеоритами. Отсюда опробуем версию: в сентябре в Римской империи начинался новый год. Через Византию и в свое время мы приняли это. Так вот, если в сентябре прорастало истинное новогодие, то перед этим в августе Земля засевалась звездным потоком — всеми предстоящими событиями наступающего на нее года. Римские жрецы-авгуры по падению метеоров предсказывали будущее империи: каждая падающая звезда воспринималась ими как семя, и по цвету, форме, величине хвоста и направлению своего полета они предвозвещали урожай побед и неурядиц, природных катаклизмов и зарождения великих личностей… Или пусть не очень великих… Тогда и урожай ржи к месту…»
Смирнов умел слушать. Подкупающе умел. Так, что просто нельзя было оторваться от его хорошо впитывающей соленую влагу жилетки. Кукушка, со старческим скрипом отворив жестяное окошечко, возмущенно кукукнула два раза. Ого, времечко-то позднее. В доме все давно спят, и во дворе не гавкают. Только они в задней пристройке свет палят. Но, собственно, рассказывать-то более и нечего. Так, мелкие подробности. От внезапно наступившей опустошенности вдруг сильно захотелось есть, просто под ложечкой засосало. А на сигареты уже мочи нет смотреть. Пора бросать вредные привычки. Пора. Они еще просидели несколько, сочно отсчитываемых ходиками, минут в обоюдно гнетущем молчании. Потом хозяин тяжело встал, отворил в темноту дверь, прохаркиваясь, исчез в ночи. Также молча принес из дома большую, в синей цветочной наволочке, подушку, синее же солдатское одеяльце. Постоял посреди комнатки, блестя сединой прямо под лампой. Вздохнул всем своим грузным телом:
— Ложись здесь на лавке. Утро вечера, как говорится. Хотя и так ясно: плачет по тебе Сибирь, ох, плачет. Ложись.
— Спокойной ночи.
— Приятных сновидений.
Сергей подбил подушку, постелил одеяло подниз. Так мягче, а он и без укрывания не замерзнет. Затылок и шея приятно холодились цветным ситцем. После такой вот печальной исповеди тело расслабилось легко, но сна все равно не было. Тик-так. Тик-так. Что ж так громко-то? Помучившись, встал, включил свет: вдруг найдется что съедобное? Но ни на столе, ни в столе, ни в шкафчике ничего, кроме нераспечатанной пачки соли, не было. И аж вздрогнул, когда кто-то тихо-тихо стукнул в дверь.
