Чтобы не мешать Бесланову и его товарищам совершать намаз, я обошел их стороной и прямиком направился туда, где лежал контуженный в Грозном журналист и писатель по фамилии Цыганков. Тот встретил меня улыбкой, усадил возле себя и принялся что-то мне говорить.
Леонид был моим земляком. Так я называл всех дальневосточников. В Грозный он попал недавно. Как я понял, он решил писать книгу о войне — иначе на кой черт ему было ехать в Чечню. Не успел приехать, как попал к чеченцам в плен. Говорит, пошел с мотострелками на «зачистку» городских улиц, отстал, любопытствуя по сторонам, — тут, откуда ни возьмись, и появились эти трое бородачей с зелеными повязками на голове.
Когда пришел в себя в каком-то подвале полуразрушенного дома, то сразу понял, что пропал: зеленые повязки говорили о том, что Цыганков оказался в руках людей, которые сами себя называют «воинами Аллаха» и которые известны своей крайней жестокостью. Смотрит он в искаженные злобой лица боевиков, у которых в глазах смерть ему рожицы корчит, и сказать ничего не может. Хана мне, подумал Цыганков, а один из чеченцев ему: кто такой? Любопытствующий, только и смог выдавить из себя Леня. Откуда? Да с Дальнего Востока я. А что тут делаешь? На войну приехал посмотреть. Правду хочу написать. Писатель, что ли? Он самый… Тогда вот что, писатель, иди к федералам и попроси, чтобы нам дали возможность выйти отсюда и похоронить своих товарищей. А еще, мол, у нас раненые есть — их в горы отправить надо. Сделаешь доброе дело? Сделаю. Тогда тебя Аллах вознаградит.
Отпустили Леню с миром. Вернулся он и говорит командиру части: так, мол, и так, в плену побывал. Потом выложил просьбу боевиков. А полковник ему: а вы, дескать, видели, чтобы чеченцы белые флаги вывешивали? Нет, не видел, не понимая, к чему клонит полковник, отвечает Цыганков. Так вот, мы им разрешим все, что угодно, — пусть только сдадутся. Но они же, дьяволы, не сдаются!
А потом Леню контузило. Он стоял и разговаривал с иностранными журналистами, когда прозвучал взрыв. Леню садануло по спине осколком от железобетонной конструкции. Он упал, но сознание не потерял. Попробовал пошевелить одной рукой, другой — получилось, а вот ноги не слушались его. Он вообще их не чувствовал. Подбежали какие-то военные, а он им: скажите, у меня обе ноги оторвало? А ему: да нет, ноги целы. Тогда, наверное, позвоночник сломан, решил Цыганков и с ужасом представил себе свое будущее: инвалидная коляска, в которой находится его беспомощное тело, рядом измученная жена. И захотелось Лене завыть по-собачьи — отчаянно и обреченно. Вот и вознаградил меня Аллах, вспомнив слова чеченцев, с горькой усмешкой подумал он. А потом явились санитары и увезли его в медсанбат. Сейчас ничего, поправляется. И только незатухающая боль в позвоночнике да огромный синяк, расплывшийся по всей спине, напоминают о контузии. Леня недолго находился в Чечне, но повидал уже немало. Он хороший рассказчик и рассказывать может долго и интересно. И других любит послушать.
Как и меня, Леню интересует личность Бесланова. Они часто общаются, и Леня говорит, что Бесланов — человек-загадка, которую разгадать очень сложно. А вообще Цыганков был уверен, что Бесланов кончит плохо. Уж слишком, мол, сложно он закрутил свою биографию, критическая масса которой в конце концов не выдержит и взорвется.
— Ну что, орлы, приуныли? — донесся вдруг до меня голос Бесланова.
Окончив молитву, он сел на койку и, успокоенный общением со своим Аллахом, задумался. Но думал он недолго — он вообще не любил жить вне общения с людьми.
— Зачем ты затыкаешь уши, когда молишься? — спросил его раненый капитан, который лежал на соседней койке.
— Чтобы ничто меня не отвлекало, — ответил Бесланов.
— А о чем ты думаешь при этом? — не унимался капитан.
— Мои мысли обращены только к Аллаху. Я почти целые сутки занимаюсь всякой всячиной и только короткое время говорю с ним.
— А ты хотел бы наоборот? — спросил капитан.
— Нет. Тогда бы я ничего не успел сделать в этой жизни. Слово и дело — это разные вещи.
— А вот для нашего писателя, наверное, главное — это слово, — включился в разговор еще один выздоравливающий по фамилии Волков. Он был командиром батальона морпехов. — Так я говорю, Леонид?
Цыганков вздохнул.
— Прежде чем подружиться со словом, я многие годы вкалывал, как слон, — сказал Леонид. — И баржи разгружал, и на путине пуп надрывал, и заводы прошел, и фабрики. Так что слово, вопреки библейской мудрости, у меня было вторично.
— А как становятся писателями? — раздался молодой голос Кости Сучкова, рядового пехотного полка, у которого было серьезное ранение в брюшину и которого мы едва вытащили с того света.
— А черт его знает, — сказал Цыганков. — В эту штуку входишь постепенно, а потому трудно сказать, как это все происходит.
— А о чем вы пишете? — спросил Сучков.
— О жизни. Вот сейчас решил о чеченской войне написать, — сказал Леонид.
— Вах! — воскликнул Бесланов. — А что можно сейчас написать об этой войне? О войне надо писать тогда, когда она останется далеко позади.
Он в чем-то был прав. В самом деле, война — штука сложная и нужно время, чтобы ее понять. С этим был согласен и Цыганков.
— «Лицом к лицу лица не увидать. Большое видится на расстоянье…» — вспомнил он вдруг есенинские строки. — Вы верно говорите, уважаемый Даурбек. Но я и не собираюсь готовить себя к преждевременным родам. Рожу свою книгу только тогда, когда решу, что пора.
— Вах! — снова услышал я голос Бесланова. — Нужно закончить войну, а потом уже делать выводы. Ведь в книге должны быть какие-то выводы, так ведь?
— Необязательно, — заявляет Цыганков. — Выводы — удел политиков. А писатель может оставить вопрос открытым — пусть сама история даст на него ответ.
— Разумно, — согласился Даурбек. — Да получишь ты, дорогой, радость и жизнь, — высказал он традиционное кавказское пожелание и приложил руку к груди в знак доброго расположения к этому человеку.
Казалось, разговор на этом закончился, а мне так не хотелось уходить. И тогда я спросил:
— Скажите, Даурбек, вы читали повесть «Хаджи-Мурат» Льва Толстого?
— Да, читал, — как-то настороженно произнес он. — И что из того?
— Вам не кажется, что судьбу героя книги повторяют многие нынешние чеченцы? — продолжал я.
— Вы, доктор, хотите сказать: как волка ни корми, он все равно в лес смотрит? — произнес Бесланов. — Наверное, вы и меня к этим волкам причисляете, да? Ну что же, пусть я буду волком, хотя в лес я пока что не смотрю. А что касается Хаджи-Мурата… Мне кажется, что Толстой что-то напутал — все было по-другому.
Я почувствовал, что наша беседа заинтересовала и Цыганкова, который, кряхтя и чертыхаясь от боли, с трудом приподнялся и сел в кровати, коснувшись меня своим плечом.
— Но ведь вы же не будете отрицать, что лидеры чеченских группировок постоянно ведут борьбу за власть? — обратился он к Бесланову.
