Природа и в самом деле могла внушать ужас. Но она же могла выглядеть и совершенно иначе. Наступая по равнинам Кубани недалеко от побережья Азовского моря, Фриц Траутвайн описывал пасторальный рай:
«Под сияющим солнцем широко раскинулись поля подсолнухов. Деревни состоят из крытых соломой домиков, окруженных фруктовыми деревьями. Ты пересекаешь глубокие овраги, проходишь мимо озер, на поверхности которых виднеются цветущие кувшинки. Потом снова тянется лес, за ним — широкие золотистые поля пшеницы… Мы в настоящем раю. Вокруг деревень — подсолнечные поля, фруктовые деревья и маленькие рощицы буков и акаций. Мы сидим в лесочке, окруженном лугами и множеством фруктовых деревьев. Внизу, в долине, улыбается озеро, приглашая искупаться, а вдали виднеются недавно сжатые поля, перемежающиеся с огромными горами спелых плодов».
Другие солдаты также восхищались новыми для себя местами. Вальтер Вебер был поражен великолепными контрастами африканской пустыни. «Рано утром обычно прохладно, — описывал он песчаные пустоши. — Когда встает солнце, все вокруг становится невероятно отчетливым. Из-за недостатка влаги в воздухе можно видеть все вокруг на невообразимом расстоянии, а все тени четко очерчены и резко выделяются на ослепительном песке». Ганс Шмитц в феврале 1941 года отмечал: «Мое первое впечатление об Африканском континенте — желтый и песчаный. Пальмы и низкорослые деревья, в жалкой тени которых укрывались поля… Разбросанные поселения, глинобитные хижины и циновки, палатки, караванные пути, пересохшие русла рек. Все исчезает за песчаным горизонтом. Вокруг носятся испуганные стада диких коз и газелей. Бедуин на верблюде остановился и машет нам рукой, словно пластмассовый». По контрасту с желто-бурой пустыней, города Северной Африки казались солдатам поистине иным миром. «В среду я побывал в туземном квартале Триполи, — сообщает Теодор Кинцельбах. — Там на узких улочках кипит жизнь. Здесь снует цветастая смесь арабов, берберов, евреев и негров… Сейчас как раз цветут олеандры. Когда гуляешь по проспекту с олеандрами, ослепительно-белыми домами и дорожками, обсаженными деревьями, в голове никак не укладывается, что всего в сотне километров к югу начинается пустыня». Вильгельм Хойпель также нарисовал живую картину человеческой бодрости и суматохи. «Иногда в светлый, жаркий полдень мы сидим на площади в Дерне в тени каменных дубов и пьем приторно-сладкий арабский лимонад», — писал он.
«Подходят молодые парни и женщины с полными корзинами яиц и упрашивают нас купить их. Дети — ловкие торгаши… Другие приносят на продажу хамелеонов, пойманных в садах, черепах и живых цыплят… В этой части Дерны кипит жизнь: арабы, евреи и итальянцы, покупатели и продавцы, толпятся повсюду. Среди них мелькают янтарно-желтые мундиры немецких летчиков и зеленые мундиры наземных войск, мотопехоты и пехоты… Общаясь жестами, они покупают красные арабские туфли или сандалии и маленькие чемоданчики из козьей кожи… Евреи приносят мыло, писчую бумагу, английский джем и многие другие деликатесы для продажи в своих лавках, а арабы предлагают гигантские белые и коричневые ковры длиной до пяти метров, сотканные из лучшей шерсти. Рядом — безвкусный, дешевый набивной шелк из Италии, блестящие серебряные браслеты, какие носят все арабские женщины, и цветастые, шитые серебром бархатные жилеты».
Повсюду разнообразие народов и обычаев вызывало у солдат изумление. «Днем мы остановились в деревне, и я впервые увидел русских крестьянок в прекрасных костюмах, — писал Людвиг Лаумен. — Широкие, тяжелые юбки с красными полосами и с небольшими, но богатыми украшениями по красно-черным ромбам и подолам, белые кофточки со знакомой русской вышивкой и великолепные цветастые платки. Они стоят рядом: старик в толстых шерстяных чулках, обернутых черными лентами, больших соломенных башмаках, толстой серой куртке… с меховым воротником. На голове у него — незаменимый треух». Двигаясь по населенным татарами районам Причерноморья, Алоиз Двенгер был удивлен множеством разбросанных повсюду поселений, но особенно его поразил экзотический вид их обитателей. «Мужчины высокие, — писал он, — физически и, судя по всему, умственно очень гибкие. Лица нередко вытянутые, волосы и бороды — густого черного цвета. В их одежде сказывается сильное влияние русского стиля. Женщины миловидны, в основном с гладкими, темными волосами, расчесанными на пробор посередине, с большими, блестящими, словно у турчанок, глазами». Ан-сельм Радбрух был точно так же поражен поселением калмыков:
«Сейчас я нахожусь в столице степи — Элисте. В одном из самых странных мест, где мне приходилось бывать. Удивительно, но прямо посреди этих пустынных земель находится этот «город», состоящий из колоссальных розово-красных, небесно-голубых или белоснежных зданий, окруженных обычными глинобитными жилищами калмыков. В этой совершенно лилипутской столице сегодня насчитывается не больше восьми тысяч жителей. Впечатление такое, будто находишься в американском городе из детской книжки с картинками: хижины и дворцы, бульвары и засыпанные песком колеи, стада коров и снобы, тележки, запряженные верблюдами, и тяжелые грузовики — все это соседствует друг с другом, беспорядочно перемешано друг с другом в не вполне забытом прошлом и слишком быстро наступившем будущем».
Удивление вызывали не только мириады людей, с которыми ему приходилось встречаться. Среди опустошения войны солдата могло поразить такое неуместное зрелище, как нежный цветок или красота окружающей природы. «Ночные марши по бесконечно скучным, угнетающе благоухающим лунным ландшафтам создают странное настроение, — размышлял Гарри Милерт об Украине. — Деревенские пруды, скрывающиеся среди приземистых домиков, кваканье лягушек, отсветы луны… Замечательное ощущение… Когда встает солнце, его немедленно окружает облако красно-бурой пыли, поднимающейся над дорогой, и оно весело сверкает в каплях пота на лицах солдат». Переправляясь через Днепр несколькими месяцами позже, Милерт восхищался его «совершенным серовато-голубым цветом… Цвета резкие — голубая река, бледно-серый песок, подернутые дымкой леса у горизонта на востоке, и над всем этим — прозрачное, как стекло, небо». Созерцание красоты природы могло даже на время ослабить напряжение войны. «До сих пор самый прекрасный вид был на пути сюда, — писал Милерт, направляясь в тыл. — Это была долина, по которой несся ревущий поток, прелестные, романтические пригорки с холмами и развалинами, молодая, словно весенняя, зелень деревьев и кустарников, разнообразные оттенки зеленого на лугах и полях. Даже примитивные костюмы русских, напоминание о предыдущих исторических отношениях, казались мне романтическими… Это был один из самых прекрасных дней войны». Курцио Малапарте, итальянский военный корреспондент на Восточном фронте, оставил живую картину природы:
«Наступает ночь, холодная и тяжелая, укрывает людей, свернувшихся в окопах, в щелях, спешно отрытых среди пшеницы… Потом поднимается ветер. Сырой, холодный ветер, пронизывающий до самых костей. Ветер, проносящийся по украинской равнине, напитан запахом тысяч трав и других растений. Из тьмы полей доносится непрерывное потрескивание — ночная влага заставляет подсолнухи склонить свои длинные, морщинистые стебли. Повсюду вокруг нас мягко, словно шелковое платье, шелестит пшеница. В темноте, заглушая звуки медленного дыхания и глубоких вздохов, раздается громкий шорох».
