– Эй, – почему-то шепотом окликнула она Савву, – посмотри.
Савельев тоже сразу понял, что это такое. Секунд тридцать они молча глядели то друг на друга, то на микрофончик. Потом Савва осторожно взял «жучка» за хвостик, аккуратно положил его на стол и потянул Лизавету к выходу.
– Давай там поговорим. – Он кивнул в конец коридора.
На подоконнике, возле туалетов, мужского и женского, велись многие конфиденциальные беседы. Люди уходили от чужих ушей. «Жучков» и поставленных на автозапись телефонов, пожалуй, не боялись. Но в кабинетах сидели по три-четыре человека, да и гости ко всем захаживали. Не гнать же людей. Для разговора с глазу на глаз и уходили к туалетам.
– Значит так, – сказал Савва, когда они заняли удобную для секретных бесед позицию. – Дело серьезное, Людмила Глебовна права. Поэтому поступим следующим образом…
Лизавета была ошарашена находкой (она удивилась бы меньше, если бы поймала за хвост тропического летающего таракана) и почти без оговорок согласилась действовать по придуманному Саввой плану.
ЛЮБОВЬ – ДЕНЬГИ – ЛЮБОВЬ
Фотография женщины, стоявшей у камина с телефонной трубкой в руке, украсила бы русское издание журнала «Космополитен». Яркая ухоженная блондинка с тонкими чертами лица, в меру подкрашенная, одетая в прелестное домашнее платье из серо-голубого синтетического бархата, отделанное серебристым кружевом.
Та же фотография, но в интерьере, вполне могла попасть в журнал «Домовой». Очаровательная кокетливая спальня была выдержана в фиолетово-коричневых тонах. Коричневая мебель на гнутых ножках, в полузабытом «венском» стиле, темно-фиолетовый ковер на полу. Тем не менее комната не казалась мрачной, вероятно из-за легких сиреневых занавесей на окнах. Мрачной была красавица. Она тихо и печально говорила в трубку:
– Я поняла, что ты приехать не сможешь… Да, дела прежде всего… Хорошо, я не буду беспокоиться из-за этих журналистов в милицейской форме, но я хотела бы знать, что все-таки произошло… Да, Леля, счастливо.
Женщина положила трубку на элегантный, упрятанный в шкатулку фиолетовой кожи телефон, села в кресло, безотчетно приняв изящную позу, и задумалась.
Думала она картинно, одна рука на круглом подлокотнике, вторая прижата к щеке, глаза полуприкрыты, губы слегка шевелятся. Так играют размышления на театре или в кино. Женщина была одна и играла не для зрителей, а по привычке. Она играла с той поры, как помнила себя.
Еще в детстве маленькую Симу называли артисткой. Потом изнурительные экзамены в театральный, провал. Скучная работа, по протекции дяди ее устроили лаборанткой на кафедру английской филологии. Затем все тот же дядя нашел заслуженного или народного, Сима уже не помнила точно, в общем, популярного артиста, который согласился позаниматься с девочкой. Занятия вскоре превратились в легкий флирт, и Сима поняла, что, разыграв небольшой этюд на тему любви, она сможет без напряжения пройти и три отборочных тура со стихами, баснями, песнями и танцами, и сами экзамены. Так и случилось.
Заполучив вожделенный студенческий билет, Сима про артиста забыла. Началась нормальная студенческая жизнь с прогулами, сессиями, поцелуйчиками под лестницей в доме на Моховой. Мастером у них был известный в городе, да и в стране театральный режиссер, студенты им восхищались и одновременно боялись его, но, в общем-то, были уверены в собственном будущем. Особенно Серафима, которая к тому моменту сумела изобразить этюд «романтическая студенточка обмирает по старому гению», да так, что мастер выкрикнул: «Верю!» – буквально процитировав Станиславского.
Своих питомцев мастер обычно не бросал. Но этих бросил на пятом курсе – просто уехал за море. Тогда, в начале семидесятых, как раз пришла мода на эмиграцию. А они, целый курс, в том числе Сима, остались. Принялись судорожно бегать на показы в ленинградские театры. Повезло немногим. Большинство получило блистательные распределения – кто в Магадан, кто в Замухрышинск.
За четыре года учебы Сима научилась себя подавать. Она немного пела, подыгрывая на гитаре, знала, как встать и как сесть так, чтобы даже слепой заметил точеную фигурку и длинные ресницы. А еще она научилась отличать хорошую игру от плохой и понимала, что актриса она весьма посредственная. Если бы в СССР тогда шили фильмы по голливудским меркам, у нее появился бы шанс пробиться, разыгрывая невинных соблазненных красавиц и трогательных брошенных жен. Играть в черно-белой гамме она могла и умела, но спроса на эти цвета уже или еще не было.
Оставалось одно: не дожидаясь смены кинематографического курса, исполнить лишь одну, но очень важную роль – сыграть в жизни самое себя, причем так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы. От магаданского распределения удалось избавиться – Сима предъявила справку из женской консультации, что она беременна. Потом пришла пора выбирать амплуа. Сима знала, что хочет быть красивой, а чтобы сохранить и подчеркнуть красоту, нужны деньги, и немалые. Алмаз нуждался в огранке – значит, следовало искать достойного ювелира. Проституция, как легкий путь к деньгам, Симу не устраивала. Не так она была воспитана. У советских собственная гордость. В семидесятые даже в дурном сне никому не привиделось бы, что в недалеком будущем школьницы в сочинениях на тему «Кем быть?» будут писать о привлекательности профессии путаны.
Серафима Исаева стала женщиной, которая украсит любого мужчину. Женой и подругой, а не наемницей. Это и было ее амплуа – красивая, эффектная женщина. Когда нужно – светская и отстраненная. Когда нужно – простая и душевная. И еще нежно поет «под Вяльцеву».
Первый богатый и влиятельный друг помог ей найти работу – Сима устроилась корреспондентом в московский театральный журнал. В театре она худо-бедно разбирается, связи есть. Зарплата, правда, небольшая, зато масса свободного времени. А деньги… Сима считала неправильным спрашивать мужчину, откуда у него деньги.
Второй, не менее состоятельный друг стал ее мужем, и Сима Исаева сменила фамилию на Арциеву. Через пять лет Арциев умер от инфаркта прямо в ванной, что никого не удивило: нервная магазинная работа и лишний вес. Умер, оставив жену с маленьким сыном на руках. Зато к ней перешли значительные сбережения. Молодая интересная вдова пользовалась успехом и долго в одиночестве не горевала. Эксперименты с обувью сейчас не ставят, так что неизвестно, износила ли Серафима пару башмаков, оплакивая супруга.
Работу Серафима не бросала, но и в стахановки не рвалась. На излете перестройки журнал зачах из-за отсутствия государственной поддержки и подписчиков. В начале девяностых трудящаяся сорокалетнаяя женщина, вдруг лишившаяся работы, почувствовала бы себя собакой, жестоко побитой жизнью, но Серафима по-прежнему была красива. В то время в моде был частный бизнес, и очередной друг помог ей открыть мини-пекарню с кафе, даже выбил кредит. Следить за выпечкой хлеба и булочек оказалось ничуть не сложнее, чем следить за премьерами. Там репертуар, здесь рецептура. Убытки и прибыли Серафиму Валентиновну не беспокоили. Во-первых, есть бухгалтер, а во-вторых, друг, который непременно поможет, если что-то пойдет не так.
