— Ну что вы, — смущенно пролепетала Таня.
— В романе, который я только что закончил, «По лезвию штыка», для вас есть большая роль. Такая, знаете, бывшая княжна, в эмиграции вынужденная петь в русских кабаках… Я передам вам экземплярчик. И сценарий тоже — он почти готов. Кстати, спасибо вам еще и за мужа. Толковый, старается. Вы, наверное, ругаете меня, что сильно его загружаю?
— Ну что вы, — повторила Таня.
— Очень скоро предоставлю его в полное ваше распоряжение. Отправляюсь, знаете ли, в командировку на месте собирать материал о наших революционных эмигрантах в Швейцарии. Давно уже заявление подал а теперь вот — разрешили.
— Поздравляю, Федор Михайлович, — вежливо сказал Никита. — Мой поклон Вильгельму Теллю.
— Всенепременно.
— И надолго?
— Пока на шесть месяцев. А там посмотрим. Никита с завистью и тоской посмотрел вслед удаляющейся фигуре писателя.
— Везет кому-то! — злобно прошипел он.
— Ты что? — встревоженно спросила Таня.
— Да так, не обращай внимания. Это я на себя, дурака, злюсь… Невыездной, блин!
К ним подходили еще люди — артисты, студийное начальство, вовсе незнакомые, — поздравляли Таню, перекидывались парой слов с Никитой, иногда прикладывались к бокалу…
— Пошли и мы, — сказал Никита и встал.
— Так вроде никто еще не уходит. Удобно ли?
— Нет, ты не поняла. Сделаем пару кружков по залу. Надо тебя представить кое-кому.
Дольше всего они задержались у столика Терпсихоряна, но общались не с ним, а с его соседом, лысым толстячком с висячими усами, напомнившим Тане гоголевского персонажа по имени Толстый Пасюк — того, которому галушки сами в рот залетали.
— Вот это и есть наша Танечка Ларина, — для начала сказал Никита.
— Ось мы и сами… это, догадались, — басом отозвался толстячок. — Гарна дивчина! Седайте… это, садитесь.
Он протянул Тане пухлую руку с пальцами, похожими на сардельки.
— Бонч-Бандера Платон Опанасович, — напустив на себя важный вид, представился он.
— Известный режиссер из Киева, — пояснил Никита. — Ну, «Гуцульская баллада», помнишь, конечно?
— Конечно, — соврала Таня. — Красивый фильм. Бонч-Бандера согласно закивал толовой.
— Я тут вашу картыну бачил… это, смотрел. Гарно, аристократычно… Есть у меня до вас, это… Предложение.
— Да?
— Сценарию я в готеле оставил, завтра перешлю вам… Як для вас напысана.
— Спасибо, — наклонив голову, сказала Таня.
— «Любовь поэта» называется. Из жизни Пушкина.
— Интересно, — сказала Таня, а сама подумала: «Уж не Наталью ли Николаевну он мне предлагает сыграть? В роли Натальи Гончаровой — Татьяна Ларина. Обалдеть можно».
— Съемки летом. Соглашайтесь. Без пробы утверждаю. По высшей ставке, — сказал Бонч-Бандера.
Таня с удивлением заметила, что украинский акцент пропал начисто. Видимо, Платон Опанасович прибегал к нему при знакомстве, для самоутверждения.
— Вы сценарий на студии оставьте, у меня, — сказал Никита. — Я передам.
— Добро! — согласился Бонч-Бандера. — Ну, до побаченя, красавица, жду вас в Киеве.
— Спасибо, — сказала Таня, и они отошли.
— Что за роль? — по пути спросила Таня.
— Понятия не имею, — признался Никита. — Я и его сегодня в первый раз увидел. Утром на студии. Увязался на закрытый просмотр чистовой копии, увидел тебя, обомлел и пристал как банный лист — познакомь да познакомь. Вот и знакомлю.
— «Гуцульская баллада» — в самом деле есть такой фильм?
— Есть. Я смотрел. Ничего хорошего. Фольклорные страсти на фоне горных красот. Но он — режиссер со связями, а студия денежная. Советую согласиться.
— Сначала надо бы сценарий прочесть…
— Прочтешь, куда денешься.
В «рафик» набилась большая, веселая компания: Анечка, две ее подружки-актрисы, не снимавшиеся в «Особом задании», — их лица Таня помнила хорошо, а вот имена забыла, — актер Белозеров, сыгравший красавца-белогвардейца, застреленного в финале фильма уходящим от погони Огневым-Тарасовым, осветитель Паша, бородатый (и крепко поддатый) помреж Володя, Любочка из административной группы. Общее веселье нарушал только Огнев, притулившийся возле окошка спиной ко всем и лишь изредка обращавший на остальных свой знаменитый трагически взор. И еще, к своему неудовольствию, сзади, в сам и уголке, Таня увидела Ивана, который мирно посапывал положив голову на плечо Володи.
— Этого-то зачем с собой тащите? — спросила Таня. — Он и так хорош.
— Этот со мной! — напыжившись, изрек бородатый Володя, а Анечка поспешно добавила:
— Пусть едет. Не бросать же его здесь. У нас отоспится.
Таня пожала плечами и села, втиснувшись между Никитой и Любочкой. Автобус тронулся.
Мастерская скульптора Вильяма Шпета (для друзей Вильки) занимала огромный бревенчатый дом в Коломягах, оборудованный в плане удобств довольно примитивно. Разве что электричество было. Готовили на походной газовой плитке, а если по безалаберности забывали вовремя заправить баллончики, переходили на примус. За водой ходили к колонке на перекресток. Все прочее размещалось во дворе, поражая первозданной дикостью. На то, чтобы содержать такую махину в тепле, потребовалась бы уйма дров, и то если предварительно законопатить все щели, коих было великое множество. Вилька, когда ему в Союзе предложили эту выморочную халабуду под студию, решил проблему по-своему. С помощью местных умельцев он привел в порядок круглую железную печь, которая давала относительное тепло в две крохотные жилые комнатенки. Обширный же камин, находившийся в громадных размеров зале, он заложил, и теперь это сооружение использовалось в целях декоративных и лишь отчасти прикладных: его просторная полка была забита всякой всячиной, от созданных хозяином «малых форм» до гнутых ржавых гвоздей, задубевших драных рукавиц, проволочек и не имеющего названия хлама. Большую часть пространства залы занимали Вилькины композиции разной степени монументальности и завершенности, ей и космонавтов до многоруких «мобилей», пугающих своей тотальной непонятностью. Бюсты и статуи меньшего размера теснились на полках, навешанных по стенам. Вильям Шпет работал, разогреваясь движением и вермутом, здесь же принимал гостей, которые же у заглядывали сюда, несмотря на холод, царивший круглый год. Визиты делились на «экспромтные» и «с подготовочкой».
Сегодняшний был «с подготовочкой». Вилька даже прибрался, то есть по возможности сдвинул козлы, ржавые тазы с глиной и прочие транспортабельные атрибуты своего искусства поближе к стенкам, оставив в центре довольно широкий проход к «светскому» уголку своей мастерской, где имелся огромный стол, очищенный по сегодняшнему случаю от всегдашнего хлама и даже застеленный свежей газетой, несколько разрозненных стульев, табуретка, пара колобашек, заменявших стулья, и штук пять толстых диванных подушек, явно от дивана, давно закончившего свои дни на свалке. У стены стоял другой диван, по конструкции своей не предполагавший подушек, продавленный и засаленный.
