В одном Дориан был счастливее героя этого романа. Он никогдане испытывал, и ему не суждено было никогда испытать болезненный страх передзеркалами, блестящей поверхностью металлических предметов и водной гладью, —страх, который с ранних лет узнал молодой парижанин, когда внезапно утратил своюпоразительную красоту. Последние главы книги, в которых с подлинно трагическим,хотя и несколько преувеличенным пафосом описывались скорбь и отчаяние человека,потерявшего то, что он больше всего ценил в других людях и в окружающем мире,Дориан читал с чувством, похожим на злорадство, — впрочем, в радости, как и вовсяком наслаждении, почти всегда есть нечто жестокое.
Да, Дориан радовался, ибо его чудесная красота, такпленявшая Бэзила Холлуорда и многих других, не увядала и, по-видимому, была емудана на всю жизнь. Даже те, до кого доходили темные слухи о Дориане Грее (атакие слухи об его весьма подозрительном образе жизни время от времени ходилипо всему Лондону и вызывали толки в клубах), не могли поверить бесчестившим егосплетням: ведь он казался человеком, которого не коснулась грязь жизни. Люди,говорившие непристойности, умолкали, когда входил Дориан Грей. Безмятежнаяясность его лица была для них как бы смущающим укором. Одно уж его присутствиенапоминало им об утраченной чистоте. И они удивлялись тому, что этотобаятельный человек сумел избежать дурного влияния нашего века, векабезнравственности и низменных страстей.
Часто, вернувшись домой после одной из тех длительных изагадочных отлучек, которые вызывали подозрения у его друзей или тех, ктосчитал себя таковыми, Дориан, крадучись, шел наверх, в свою бывшую детскую, и,отперев дверь ключом, с которым никогда не расставался, подолгу стоял сзеркалом в руках перед портретом, глядя то на отталкивающее и все болеестаревшее лицо на полотне, то на прекрасное юное лицо, улыбавшееся ему взеркале. Чем разительнее становился контраст между тем и другим, тем острееДориан наслаждался им. Он все сильнее влюблялся в собственную красоту и все сбольшим интересом наблюдал разложение своей души. С напряженным вниманием, апорой и с каким-то противоестественным удовольствием разглядывал он уродливыескладки, бороздившие морщинистый лоб и ложившиеся вокруг отяжелевшегочувственного рта, и порой задавал себе вопрос, что страшнее и омерзительнее —печать порока или печать возраста? Он приближал свои белые руки к огрубевшим идряблым рукам на портрете — и, сравнивая их, улыбался. Он издевался над этимобезображенным, изношенным телом.
Правда, иногда по ночам, когда он лежал без сна в своейблагоухающей тонкими духами спальне или в грязной каморке подозрительногопритона близ доков, куда он часто ходил переодетый и под вымышленным именем, —Дориан Грей думал о том, что он погубил свою душу, думал с отчаянием, тем болеемучительным, что оно было вполне эгоистично. Но такие минуты бывали редко.Любопытство к жизни, которое впервые пробудил в нем лорд Генри в тот день,когда они сидели вдвоем в саду их общего друга Холлуорда, становилось темострее, чем усерднее Дориан удовлетворял его. Чем больше он узнавал, тем большежаждал узнать. Этот волчий голод становился тем неутолимее, чем больше онутолял его.
Однако Дориан не отличался безрассудной смелостью илегкомыслием — во всяком случае, он не пренебрегал мнением общества и соблюдалприличия. Зимой — раза два в месяц, а в остальное время года — каждую средудвери его великолепного дома широко раскрывались для гостей, и здесь самыеизвестные и «модные» в то время музыканты пленяли их чудесами своего искусства.Его обеды, в устройстве которых ему всегда помогал лорд Генри, славилисьтщательным подбором приглашенных, а также изысканным убранством стола,представлявшим собой настоящую симфонию экзотических цветов, вышитых скатертей,старинной золотой и серебряной посуды. И много было (особенно среди зеленоймолодежи) людей, видевших в Дориане Грее тот идеал, о котором они мечтали встуденческие годы, — сочетание подлинной культурности ученого с обаянием иутонченной благовоспитанностью светского человека, «гражданина мира». Онказался им одним из тех, кто, как говорит Данте, «стремится облагородить душупоклонением красоте». Одним из тех, для кого, по словам Готье, и создан видимыймир.
И, несомненно, для Дориана сама Жизнь была первым ивеличайшим из искусств, а все другие искусства — только преддверием к ней.Конечно, он отдавал дань и Моде, которая на время может осуществить любуюфантазию, добившись всеобщего ее признания, и Дендизму, как своего родастремлению доказать абсолютность условного понятия о Красоте. Его манераодеваться, те моды, которыми он время от времени увлекался, оказывали заметноевлияние на молодых щеголей, блиставших на балах в Мэйфере и в клубахПэлл-Мэлла. Они подражали ему во всем, пытаясь достигнуть такого же изяществадаже в случайных мелочах, которым сам Дориан не придавал никакого значения.
Дориан весьма охотно занял то положение в обществе, какоебыло ему предоставлено по достижении совершеннолетия, и его радовала мысль, чтоон может стать для Лондона наших дней тем, чем для Рима времен императораНерона был автор «Сатирикона». Но в глубине души он желал играть роль болеезначительную, чем простой «arbiter elegantiarum»,[14] у которого спрашиваютсовета, какие надеть драгоценности, как завязать галстук или носить трость. Онмечтал создать новую философию жизни, у которой будет свое разумноеобоснование, свои последовательные принципы, и высший смысл жизни видел водухотворении чувств и ощущений.
Культ жизни чувственной часто и вполне справедливоосуждался, ибо люди инстинктивно боятся страстей и ощущений, которые могутоказаться сильнее их, и, как мы знаем, свойственны и существам низшим. НоДориану Грею казалось, что истинная природа этих чувств еще до сих пор непонята и они остаются животными и необузданными лишь потому, что люди всегдастарались их усмирить, не давая им пищи, или убить страданием, вместо тогочтобы видеть в них элементы новой духовной жизни, в которой преобладающейчертой должно быть высокоразвитое стремление к Красоте.
Оглядываясь на путь человечества в веках, Дориан не моготделаться от чувства глубокого сожаления. Как много упущено, сколько уступоксделано — и ради какой ничтожной цели! Бессмысленное, упрямое отречение,уродливые формы самоистязания и самоограничения, в основе которых лежал страх,а результатом было вырождение, безмерно более страшное, чем так называемое«падение», от которого люди в своем неведении стремились спастись. Недаром жеПрирода с великолепной иронией всегда гнала анахоретов в пустыню к дикимзверям, давала святым отшельникам в спутники жизни четвероногих обитателейлесов и полей.
