Он хихикнул и сплел свои ухоженные пальчики.
– Теперь снова будет так весело! – воскликнул он.
Я отпил сладкого вина, затем сказал:
– Откуда ты знаешь Андреа де Коллини?
– Его что, обвинили в колдовстве? – спросил Серапика, начав вдруг раздражаться. – Ничуть бы не удивился. Он всегда выкидывал какие-нибудь штучки, уж это я знаю.
– Он очень дорогой и близкий мне друг, – сказал я быстро.
– Ах да, да, ну конечно, милый. Я не имел в виду ничего плохого! Просто… ну…
– В Риме сожгли за ересь его дочь.
– Именно. Нет дыма без огня, как говорят. О Боже, это не нарочная игра слов. Но, я надеюсь, у Инквизиции ведь ничего нет против Андреа?
– Нет.
– Кроме того, если бы даже и было, у него много влиятельных друзей. Ему нечего бояться Инквизиции.
– Ты не сказал, откуда ты его знаешь, – сказал я. Серапика похлопал длинными темными ресницами.
– Он одолжил мне денег, однажды. Очень много, вообще-то. Понимаешь, кроме того, что я служу у Его Преосвященства, у меня есть еще и собственное дело – я имею в виду финансовое. Андреа де Коллини помог мне начать, он даже рекомендовал меня важным клиентам. Я многим ему обязан. Я уже несколько лет его не видел.
– Он скорбит по дочери.
– Да, могу себе представить. Он вдруг вскочил со стула.
– Но сейчас не время для печали! – пропел он трелью. – Давай веселиться! Во Флоренцию возвращаются Медичи!
Серапика был чрезвычайно кротким человеком, из-за этого, вероятно, кардинал де Медичи и взял его к себе на службу. Насколько я мог выяснить, обязанности у него были неопределенны, но он, кроме всего прочего, вел счетные книги Его Высокопреосвященства. Он явно обладал поистине удивительным даром заставлять цифры сходиться, когда все свидетельствует об обратном. Его «частное финансовое предприятие» заключалось, во-первых, в том, что он проделывал такую же нумерическую тауматургию для других богатых клиентов, а во-вторых, он тайно занимался ростовщичеством. Я не был склонен углубляться в детали ни того, ни другого его занятия, да и зачем мне? Это не мое дело. Кроме того, он сразу проявил ко мне, совершенно незнакомому человеку, такой empressement, за что я очень ему благодарен. В его доме я прямо-таки пользовался правом на узуфрукт: я мог ходить где мне вздумается, пользовался вещами и удобствами, и скоро стало ясно, что он намеревается ввести меня в свой круг общения. Думаю, за этим лежала бескорыстная человеческая доброта – а проще, ему не хотелось, чтобы мне было одиноко. Он ни разу даже не упомянул о моей уродливой внешности; я убежден, что это из-за врожденного такта по отношению к другим, а не из-за чувствительности к своему малому росту. Это не было перенесением своих чувств на меня. Я сознаю всю иронию этого – как вы уже прочли, я начал откровенно ревновать к нему, причем безосновательно, так как если кого-то и можно обвинить в том, что он узурпировал любовь Льва, так это меня. Однако в свое время вы сможете сами об этом судить.
Ни я не интересовался денежными diversions Серапики, ни он не проявлял ни малейшего любопытства относительно моих отношений с Андреа де Коллини. Думаю, он говорил правду, когда сказал, что магистр Андреа однажды одолжил ему денег и рекомендовал его услуги клиентам; и раз уж сейчас зашла об этом речь, я не помню, чтобы Серапика вообще когда-либо говорил неправду. Он ни в чем не был двусмысленным, разве что в косвенных сексуальных намеках и в своих бесстыдных шутках. Он, конечно, любил мужчин – нельзя сказать, что это как-то меня волновало, – и я подозреваю, что в этом состоит другая причина, по которой кардинал де Медичи взял его к себе на службу.
Однажды вечером произошел довольно интересный случай.
Почти весь третий этаж с одной стороны дома Серапики занимала коллекция античной скульптуры. Там было шестнадцать или семнадцать очень хороших и очень дорогих статуй, в основном греческих, и почти все они (раз уж они греческие) изображали обнаженных мужчин в различных атлетических или вычурных позах. Я взял себе в привычку в конце дня (ничего особенного в течение него не сделав) бродить по галерее, тянувшейся по всей длине зала. Так я обнаружил, что неподвижное спокойствие и самообладание статуй вызывало во мне душевный покой, который уменьшал, во всяком случае хоть как-то, внутреннюю тревогу от недавних воспоминаний. Иногда я говорил с ними, шептал все секреты своего маленького сердца в их мраморные уши, веря, что даже если они не слышат меня, то кто-то где-то все-таки слышит.
В тот вечер я брел по галерее немного позже, чем обычно, и свет в помещении уже начал меркнуть. Мои молчаливые неподвижные друзья отбрасывали длинные тени, а их мускулистые конечности, застывшие в спортивных движениях, которые не были начаты и не будут закончены, сплетались в chiaroscuro полумрака и темноты.
Я рассматривал статуи, как вдруг мне почудилось, вернее, я почти был уверен, что краем глаза заметил какое-то легкое, быстрое движение. Я тут же выбросил эту мысль из головы, прекрасно зная, какие шутки может проделывать полумрак. Но вот я снова его увидел, и на этот раз сомнений быть не могло: кто-то или даже что-то шевелилось. Я, конечно, встревожился: может быть, забрался вор?
Или хуже, чем вор? Злоумышленник, поджидающий меня, чтобы захлопнуть ловушку? В голове даже промелькнула мысль, что это может быть эмиссар Томазо делла Кроче. Я наблюдал зачарованно, с ужасом (ведь ужасное всегда зачаровывает), как медленно по параболе начала опускаться рука, как нога начала медленно подниматься с постамента, на котором она, по всем правилам, должна была быть прочно закреплена.
– Кто здесь? Кто это? – воскликнул я, пытаясь не выдать голосом страха.
Тут же последовал ответ:
– Это всего лишь я, милый. Ведь правда, вид у меня просто божественный?
Серапика проворно спрыгнул с пьедестала и стал передо мной, уперши руки в стройные бедра. Он был совершенно гол и весь покрыт каким-то порошком (молотый стеатит, как сказал он мне потом. Вот и объяснение жемчужной бледности кожи, на которую я обратил внимание при первой встрече), а на голову был надет венок из побеленных лавровых листьев.
– Не упрекай меня, милый, – пропел он мелодичной трелью. – Это просто моя небольшая фантазия. Я считаю их своими товарищами по игре.
– Но что ты делаешь? – спросил я.
– Делаю? Да ничего! Я скорее состояние, чем действие. Я просто стою по полчаса на плите и чувствую себя ужасно по-гречески, страшно атлетично и наслаждаюсь такой приятной компанией. А потом, когда становится прохладно, игра заканчивается.
Позднее он дал более подробное eclairissement.
– Вообще-то они принадлежат Его Высокопреосвященству – я бы не смог себе позволить такие превосходные статуи. Не так давно Его Святейшество Юлий II начал собирать собственную коллекцию, а Его Высокопреосвященство не любит, чтобы его превосходили в преданности античности – или, точнее, мужской обнаженной натуре, хотя этим Юлий на самом деле не интересуется. Если только мужская обнаженная натура не размахивает мечом, да и тогда он уделит больше внимание орудию войны, а не тому орудию, что между ног… Не знаю почему, но мне нравится так делать. Полагаю, Пеппе, что благодаря этому я хоть на короткое время могу почувствовать себя кем-то другим – эффектным, восхитительным, неподвластным воздействию времени. Я просто завидую постоянству, понимаешь, может быть, поэтому мне нравится заниматься деньгами, не знаю. Ведь без денег никогда ничего не обходится. Все постоянно пользуются ими, нуждаются в них, не любят быть без них. Деньги переходят из рук в руки, но сами никогда не меняются, если понимаешь, что я имею в виду.
