Среди бумаг, найденных в ящике в квартире да Пре, было несколько писем от адвоката, адрес его офиса — в Дорсодуро, и Брунетти позвонил ему вскоре после того, как прибыл в собственный офис. Адвокат слышал, как обычно все узнают такие новости в Венеции, о смерти да Пре и уже пытался уведомить дочь его кузена. Однако она уехала на неделю в Торонто с мужем — он гинеколог, у него там международная конференция. Адвокат сказал: продолжит попытки связаться с ней, но абсолютно уверен только в одном — событие это произведет на нее впечатление, когда она вернется в Италию.
Брунетти его попросил, но он не дал почти никаких сведений о да Пре. Много лет был его адвокатом, но отношения их оставались на уровне юрист — клиент. Практически ничего не знал о жизни да Пре, хотя, когда ему задали вопрос, рискнул предположить, что по оценке состояние, не считая квартиры, невелико: почти все да Пре вкладывал в табакерки, а их он завещал музею Коррер.
Брунетти позвонил к Риццарди и не успел спросить, как патологоанатом сказал:
— Да, есть синяк на левой стороне подбородка, так же как и вдоль хребта. Оба связаны с падением. Голова откинулась назад, когда он упал, как я тебе и говорил вечером. Умер сразу.
— Не могли его ударить или толкнуть?
— Это возможно, Гвидо. Но ты ведь не станешь заставлять меня это сказать, по крайней мере официально.
Комиссар знал, что лучше не спорить, поблагодарил и повесил трубку. Следующий звонок — фотографу, тот предложил спуститься в лабораторию и посмотреть. Он так и сделал: четыре больших увеличенных снимка — два цветных, два черно-белых — приколоты к пробковой доске на задней стене лаборатории.
Прошел по комнате, встал перед ними, вгляделся, постепенно приближая к ним лицо. Когда почти уперся носом, в нижнем левом квадранте одной из фотографий увидел две тонкие параллельные линии. Приставил палец к линиям и повернулся к Павезе:
— Эти?
— Да. — Фотограф подошел и встал рядом с ним. Вежливо сдвинул его палец тем концом карандаша, где ластик, и провел по двум еле видимым линиям.
— Следы от обуви? — спросил Брунетти.
— Может быть. Но может быть очень много чем еще.
— Вы проверили туфли?
— Фосколо проверил. Задняя часть каблуков стерта, но во многих местах.
— Можно ли надеяться сопоставить отметины на туфлях с этими?
Павезе помотал головой:
— Не так, чтобы кого-нибудь убедить.
— Но его могли затащить в ванную?
— Да, — подтвердил Павезе, но тут же добавил: — Но могло быть много разного: чемоданчик, стул, пылесос.
— Что это, по-твоему, Павезе?
Прежде чем ответить, Павезе постучал концом карандаша по фото.
— Все, что мне известно, находится на снимке, синьор: две параллельные отметины на полу. Могут быть чем угодно.
Брунетти понял, что ничего более определенного от фотографа не добьется, поблагодарил и вернулся в свой кабинет.
Когда вошел, увидел две записки, написанные от руки синьориной Элеттрой. Первая сообщала: некто, по имени Стефания, просила ей позвонить, вторая — синьорина Элеттра нашла какую-то информацию «по поводу того священника». Вот и все.
Он набрал номер Стефании и снова услышал жизнерадостное приветствие, которое предполагало мертвый застой на рынке недвижимости.
— Это Гвидо. Ты еще не продала ту квартиру в Каннареджо?
Голос Стефании потеплел:
— Бумаги подписывают завтра после обеда.
— А свечку против наводнения поставили?
— Гвидо, если бы я думала, что это удержит воды в бухте до подписания бумаг, на коленях сползала бы к Лурдес.
— Так плохо идут дела?
— Тебе неинтересно.
— Немцам продаешь? — спросил он.
— Ja.
— Sehrgut. А про те квартиры выяснила что-нибудь?
— Да, но ничего особо интересного. Все три пребывали на рынке по нескольку месяцев, но дело осложнялось тем, что владелец в Кении.
— В Кении? Я думал, в Турине, в завещании адрес такой.
— Тоже может быть правдой, но в Кении он последние семь лет, так что у него больше нет в Венеции постоянного жилья. Это все превратилось в кошмар по налогам, и никто не хочет разбираться с квартирами, особенно при таком рынке. Ты даже знать не захочешь, какая там путаница.
Нет, думал Брунетти, не захочу, достаточно знать, что наследник семь лет в Кении. Стефания спросила:
— Достаточно ли этого… — Тут голоса ее не стало слышно — зазвонил телефон у нее в кабинете. — Другая линия, надо взять, Гвидо. Господи, только бы по бизнесу!
— Буду за это молиться. И спасибо, Стеффи. Auf Wiedersehen.
Она засмеялась и отключилась.
Он вышел из кабинета и спустился по лестнице к кабинету синьорины Элеттры. Когда он вошел, она подняла глаза и слегка улыбнулась. Сегодня, заметил он, на ней пуританский черный костюм с высокой стойкой. По верху ее — в том же духе, как клерикальный воротничок торчит из-под лацканов у священника, — тонкий слепящей белизны кант из хлопка.
— Вы так представляете себе монашескую простоту, синьорина? — От него не укрылось, что костюм — из натурального шелка.
— Ах, это! — Тон такой, будто только и ждет следующей благотворительной ярмарки, чтобы от этой вещи избавиться. — Все совпадения с духовенством совершенно случайны, уверяю вас, комиссар. — Потянулась к своему столу, достала несколько листков бумаги и передала их ему. — Прочтете это — уверена, поймете мое желание, чтобы это было случайным совпадением.
Он взял бумаги и прочитал две первые строчки:
— Падре Лючано?
— Он самый. Человек много путешествовал, как вы увидите. — И отвернулась к компьютеру, оставив его читать бумаги.
Первая страница содержала краткую историю Лючано Беневенто. Родился в Порденоне сорок семь лет назад, учился в школе, поступил в семинарию в семнадцать лет. Потом в истории провал, в основном что касается того, где он получал священническое образование, школьный табель, прикрепленный к странице сзади, не свидетельствовал, что он принадлежал к числу выдающихся учеников.
Еще студентом семинарии Лючано Беневенто попался на глаза властям, угодив в какую-то неприятность в поезде, причем с участием ребенка. Мать оставила девочку со студентом семинарии, а сама пошла в другой вагон раздобыть бутербродов. Что там случилось, пока ее не было, так и не выяснилось, и последовавшую неразбериху приписали воображению маленькой девочки.
После рукоположения двадцать три года назад падре Лючано назначен в маленькую тирольскую деревушку, где пробыл три года, его перевели, когда отец двенадцатилетней девочки, обучавшейся катехизису, начал рассказывать односельчанам странные истории про падре Лючано и приводить вопросы, которые тот задавал его дочке на исповеди.
