дикости сколько угодно. А ты знаешь, что у коменданта я у его помощников на письменных приборах вместо украшения стоят засушенные головы арестантов? Откуда-то раскопали этот способ засушивания человеческой головы, причем голова достигает размеров кулака, сохраняет все черты лица и не портятся. Они называют это «способом пиратов южных морей», а фактически этим способом когда-то пользовалось одно из южноамериканских племен дикарей-людоедов. В общем, рецепт людоедов попал по назначению. А ты знаешь, что Мартин Зоммер, ложась спать, вешает в своей комнате человека на вывернутых руках или привязывает к потолку за одну ногу? Нет? Не знаешь? Не знаешь, что ради развлечения эсэсовцы иногда вставляют заключенному, как клизму, пожарный шланг и пускают воду с напором в полторы атмосферы? Не знаешь, какие специальные камеры пыток оборудованы в бункере у того же Зоммера? Не знаешь. Так вот знай и запоминай. Тот, кто выйдет отсюда живым, должен рассказать обо всем людям, чтобы они всегда помнили, что такое фашизм.
ДЕТИ БУХЕНВАЛЬДА
Взрослый, суровый, видимо, немало испытавший на своем веку человек плакал. Вздрагивали широкие костлявые плечи, обтянутые полосатой курткой, вздрагивала крупная седоватая голова, зажатая ладонями больших рабочих рук, судорожно вздрагивала худая загорелая шея, иссеченная глубокими морщинами. Уткнув лицо в бумажную подушку и не обращая внимания на наши уговоры, человек плакал. Есть что-то жуткое и немного стыдное в слезах сильного, большого мужчины, и поэтому мы с Николаем Кюнгом, оказавшиеся на этом блоке, чувствуем себя как-то странно, как будто бы мы виновники этого безысходного горя.
— Да что с ним? Может, его избили? — спрашивает Николай Кюнг.
— Сам не пойму. Как пришел с работы, сразу лег, не ест и вот… плачет, — отвечает штубендинст Митя, недоуменно разводя руками. — Побоев вроде не заметно, да это и не такой человек, чтобы от побоев плакать.
Николай явно озадачен.
— Без причины не плачут. А ну, встань! — вдруг властно приказал Николай, и человек медленно поднялся и сел на койке, пытаясь вытереть лицо мокрыми от слез руками.
— Ну чего ты сырость разводишь? Что с тобой случилось?
— Оставьте меня, ребята, ничего со мной не случилось. Тяжело мне очень, — отвечает он сдавленным голосом.
— А кому не тяжело? Кому легко? Если все распустят слезы, что из этого получится? Реками польются слезы с горы Эттерсберг. Ты где работаешь-то?
Человек выпивает поданную кем-то кружку воды, вытирает полотенцем лицо и уже спокойнее, слегка икая от непрошеных слез, отвечает:
— Ну в шнейдерае работаю, в портновской мастерской.
— Так это же легкая команда по сравнению с другими! Сидишь в помещении, в тепле целый день, — удивляется Митя.
— Не пойду больше туда. Не могу! Лучше куда угодно, лучше в штайнбрух пойду, — почти истерически повышает он голос. — А сейчас идите вы все к черту и не приставайте ко мне. Утешители тоже мне нашлись, — он опять ложится ничком на койку, но больше уже не плачет.
Удивленные, мы с Николаем уходим, и вскоре я забываю этот случай, занявшись своими делами.
Через час после отбоя, когда лагерь замер, придушенный тяжелым сном, ко мне пришел Николай Кюнг.
— Ты знаешь, Валентин, мне все время не дает покоя этот портной. Такие люди по пустякам не плачут. Я о нем кое-что узнал. Он был оставлен в подполье в одном из оккупированных районов, потом партизанил. Странными мне кажутся эти слезы.
— Что ты предполагаешь?
— Ничего не предполагаю. Чувствую, что тут кроется очень большое, очень глубокое горе, но человек не хочет раскрываться, а от этого ему еще тяжелее. Давай сходим к нему еще раз.
— Сейчас? А как пройдем?
— Ничего, пройдем. Меня лагершутц у входа ждет, он проводит. — И мы пошли, а через короткое время в штубе у штубендинста Мити перед нами сидел тот самый человек, смущенно опустив глаза и поглаживая рукой отросшую на щеках щетину бороды.
— Вы меня извините, ребята. Не сдержался я. Нервы начинают сдавать. Да тут у кого угодно сдадут. Вы же не знаете, какую работу мы делаем вот уже полтора месяца.
— Какую? — не сдержался Николай.
— Да вот каждый день к нам доставляют вороха детской одежды. Самой настоящей детской, от трех до девяти лет. Разные там штанишки, рубашонки, платьица, переднички. И все это бельишко, детское бельишко в этих самых… в кровавых пятнах, — голос рассказчика начинает дрожать, становится сдавленным. Руки его нервно наматывают на кулак подол нательной рубахи.
— И вот это окровавленное детское бельишко мы рвем на мелкие лоскутки и упаковываем в тюки. Потом эти тюки куда-то отсылают. Нет, ну что же это такое? — требовательно спрашивает он, уставясь на нас горящими глазами. — Сколько же можно терпеть это мародерство?
И мы с Николаем задаем себе этот же вопрос, поэтому не находим, что можно ответить.
— А сегодня нашел вот это. В кармане детской кофточки. И вот… не выдержал — он достает из-за пазухи и кладет на стол сверток, завернутый в плотную бумагу.
Николай развертывает бумагу, потом грязную белую тряпку и не успевает положить на стол, как человек почти вырывает эту тряпку из рук и зажимает в кулаке. На стол падает фотографическая карточка, свернутая в трубку, и маленькая самодельная кукла, сделанная из лоскутков. На фотографии молодая красивая женщина со светлыми пушистыми волосами и темными глазами. Она нежно поддерживает стоящую рядом на кресле маленькую, лет трех девочку с большим бантом в кудряшках. Женщина смотрит на нее ласковыми влюбленными глазами матери, и губы ее чуть трогает улыбка беспредельного материнского счастья. Девочка, обнимая ее шею, смотрит прямо в объектив, и ее большие темные глаза светятся лукавой гордостью, как будто она хочет сказать: «Посмотрите, какая я уже большая и хорошая». На девочке светлое пышное платьице и белый передничек с вышитым аистом. Очень далеким, теплым, домашним счастьем веет от этой фотографии, как будто этот кусочек картона пришел вестником из другого, прекрасного, почти сказочного мира.
Сидим подавленные вдруг нахлынувшими воспоминаниями. В глазах Николая бесконечная грусть.
— Вот это и все! — говорит сидящий перед нами человек и очень нежно и неумело разглаживает на коленях своими огрубевшими большими руками грязную тряпку, в
