Даже Рыжику нашлась работа. Кот ловил мышей на больничной кухне, а в свободное время гулял, распушив хвост, по палатам между кроватями. Глядя на него, самые грустные пациенты начинали улыбаться.
Старенький доктор называл Рыжика лучшим лекарством. Этот врач верил в спасение истощенных людей не только едой, но и хорошим настроением. Он не возражал, когда дистрофики рассказывали анекдоты про самих себя.
— Ты сколько весишь?
— Три грамма!
— А ты?
— А я пять!
— А ты?
— А я восемь!
— фу-у-у, да ты жиртрест[20].
Доктор тонко посмеивался в свою жиденькую бородку над шутками больных. Он сам был так худ, что мог сойти за одного из них.
Необходимо было верить в лучшее, почаще думать о нем. И люди тихо мечтали о весне: уж она-то наверняка наступит. Но город был пронизан холодом, словно зима, совсем ожесточившись, забыла про календари, про законы природы, про то, что ей давно пора уходить.
Она разомкнула свои ледяные пальцы только в последних числах апреля. Наконец стало возможным выскочить без пальто на больничное крыльцо и постоять там несколько минут, прижимаясь к теплой от солнца стене, улыбаясь нежным лучам.
Как хорошо… Таня прикрыла глаза, ее лицо обдувал приятный ветерок. Во рту между языком и небом таял солоноватый кусочек сыра из праздничного пайка.
Рядом грелся на солнце Рыжик. Он с интересом поглядывал на одинокую птицу, которая чирикала на ветке. А на Большом проспекте, соревнуясь с этой весенней птичкой, задзинькал трамвай. Когда его пустили две недели назад, больные во всех палатах кричали «ура!», как будто трамвайный звонок объявил им о победе.
Скоро земля снова задышит, оживет. Из нее появятся ростки, из почек на деревьях вылезут нежные липкие листья. Можно будет есть одуванчики, щавелевые щи, борщ из крапивы.
Как ушла зима, так и фашисты отступят от Ленинграда. Эта надежда с каждым днем прорастала в Таниной душе. Она была пока маленькой, как первый весенний росток, но уже не допускающей сомнений.
Ждать снятия Блокады придется почти два года. Чтобы отпраздновать эту радость, в городе устроят салют. На Таниных рисунках он будет похож на букеты летающих по небу астр. Таня, конечно, пока не знала об этом. Тогда, в первые дни запоздалой весны 1942-го года, девочка просто радовалась окончанию самой страшной и долгой из зим.
* * *
— За время Блокады я израсходовала все Колины краски. Они очень помогли мне в самые трудные дни.
— Ба, а почему ты не стала художницей?
— По той же причине, что не стала артисткой, пианисткой и певицей.
— Что-о?? Шутишь?
— Шучу! — развеселилась Татьяна Петровна. — Причина простая, Петенька. Таланта к этим профессиям у меня не было. К счастью, я рано об этом догадалась… Зато я стала врачом. Люди говорили, что хорошим. А началось с больницы, где мы с мамой работали. Я все удивлялась, откуда у того старенького доктора брались силы. Ведь он никому не отказывал, даже безнадежным больным. Наверное, такая прочность дается человеку вместе с призванием.
Город кошек
Когда жизнь немного наладилась, Таня, мама и кот вернулись домой. Вроде бы все там было прежнее: старый дом, двор с тополем. Да-да, большое дерево уцелело, ни одна рука не поднялась срубить его. Или просто ни у кого не нашлось силы справиться с мощным стволом.
Но не осталось во дворе самого главного — знакомых лиц. Раньше был веселый маленький мир, гудевший от детских голосов. Теперь Таня оказалась здесь едва ли не единственным ребенком, пережившим смертное время. А Рыжик? Неужели он последний кот на всем Васильевском острове?
В опустевшие комнаты въехали другие жильцы. Это были люди из разрушенных домов и просто соседи с верхних этажей, которым стало тяжело подниматься по лестнице. Новоселы, возможно, и слышали про Богдановичей и Татоевых. Но стены квартиры им ни о чем не напоминали. Буковки «К», «М», «С» и «Т» на дверной притолоке, рядом с метками о том, как подрастали Таня, Коля, Майка и Сергей Иванович, будут однажды закрашены чужой равнодушной рукой.
Мебель, которую новые соседи Смирновых привезли с собой, оказалась такой же чужачкой. Новоприбывшие зеркала и столы не были свидетелями пережитого обитателями коммуналки. Сколы и царапинки, случившиеся на этой мебели, не имели отношения к историям пятой квартиры.
Зато неподъемный старый Сундук помнил все. Он по-прежнему стоял в прихожей, дожидаясь новых обиженных, которые обязательно усядутся на него, чтобы начать жаловаться на свою судьбу и на «бессердечных» родственников.
В квартирах уже появился свет, а на улицах его пока не было. Фонари зажглись позже. Все говорили о том, что после стольких месяцев беды необходимо приводить город в порядок. И еще неокрепшие люди чистили, отмывали, разгребали. Самое главное — надо было избавиться от крыс. Иначе могла случиться эпидемия. Разъевшиеся крысы вели себя в Ленинграде, как хозяйки. Они уничтожали и без того небольшие запасы еды, нападали на детей.
Ловить их было некому. Конечно, соседи по дому с надеждой посматривали на Рыжика. Некоторые просили Смирновых:
— Одолжите нам вашего котика, мы вас просто умоляем, на пару дней. На кухне от крыс житья нет. Мы подвесили хлеб в мешке под потолком, так они даже туда допрыгнули, дыру в мешковине прогрызли и все наши запасы сожрали.
— Хорошо, — отвечала им мама. — Наш кот опытный охотник, он поможет. Только уберите заранее всю посуду и другие бьющиеся предметы.
Соседи недоумевали: при чем здесь посуда — и, предвкушая скорое избавление от крыс, запускали кота к себе на кухню. Но вот разочарование: первые два дня там царили полные мир и покой. Рыжик ничего не делал. Совсем. Он или спал, или равнодушно глядел на крыс, которые, осмелев, уже прыгали
