педофила.
Уже в который раз за сегодняшнее совещание в кабинете повисла пауза. Оперативники переглядывались, но никто не решался заговорить, хотя сказать, судя по всему, им было что. Майор принципиально выжидал, пока «народ выскажется». Наконец слово взял Гудков. Он покашлял в кулак и не вполне уверенно заметил:
– Так ведь девочка – дочка приличных родителей вроде. Их-то как жалко…
– Жалко у пчелки, – огрызнулся Соколов и тут же почувствовал себя виноватым. Но нужно было принимать решения, а не расшаркиваться друг перед другом, так что он продолжил: – Короче, меняю формулировку. Приказываю.
– Слушаюсь, – потупился майор.
– И вот еще что, – добавил Святослав, потирая шрамы и листая страницы распухшего от материалов и отчетов дела. – Очевидно, что серийник вошел во вкус и будут новые жертвы. Но я вот опасаюсь, что трупы уже есть. Вспомните, как обнаружили предыдущие тела.
– Э-э-э, случайно, – сказал Раткин.
Майор кивнул и сделал жест указательным пальцем, привлекая внимание к своим следующим словам:
– Более того, убийца тела скрывал. Так что не удивлюсь, если нас где-то ждут еще несколько трупов. Поэтому приказываю: патрульным все перерыть. Теплотрассы, дома заброшенные, дачные поселки, пустыри, стройки, люки, мосты – все-все-все. Понятно?
– Так точно.
– Ну, тогда выполняйте, – скомандовал Соколов, но тут же сам себя прервал: – И еще один момент. – Подчиненные уже готовы были встать и приступить к выполнению приказов, но теперь снова уселись по местам, внимательно слушая начальника: – Момент такой… – продолжил он. – Очень это все художественно. Роман в стихах. Плод фантазии больного поэта.
– В смысле? – нахмурил Семичастный свой большой квадратный лоб.
– В смысле проверьте-ка всех ваших писателей и поэтов с особой тщательностью. Особенно религиозных, которые издавались в православных типографиях. У отца Романа из монастыря я сам спрошу.
– Вы подозреваете кого-то? – уточнил Раткин, остальные стали переглядываться и перешептываться.
– Просто выполняйте, – распорядился Святослав, чувствуя, как он жутко устал за последние дни. И особенно за это затянувшееся и такое напряженное совещание. Возникло стойкое ощущение, что все обстоятельства этого чертова дела складываются так, чтобы его – Соколова – доконать, а заодно и похоронить само дело.
Когда подчиненные наконец-то оставили его в кабинете одного, майор с силой потер лицо, откинулся на спинку стула и закрыл глаза.
Глава 31
Есть грех самоубийства, и почти все люди этому греху подвержены. Я говорю про вид самоубийства самый медленный и мучительный – когда человек изводит себя ненавистью, отравляя душу свою мерзостью. Когда ты растишь и лелеешь внутри свою ненависть, ты лелеешь червя-паразита, который пожрет тебя без остатка, и чем больше и злее он будет, тем яростнее будет терзать грешника.
Я знаю, о чем говорю. Я уже много лет борюсь с этим червем. Мне знакомо это жгучее чувство, яркое, пылающее. Оно может казаться таким праведным. Ведь как же еще можно относиться к врагам Христа? К врагам Отечества? Что еще, кроме ненависти, можно и должно испытывать к врагам всего человечества?
Так думал я прежде, в гордыне и самодовольстве, но даже после, когда я уже осознал всю глубину мерзости своего греха, избавиться от ненависти оказалось очень тяжело. Ненависть въедается в тебя, пронизывает тебя и гудит в каждом нерве. На войне я чувствовал это лучше всего, я и там пытался побороть свою ненависть, но там мне еще многого, очень многого не хватало. Не хватало того, что я получил потом, за время, проведенное в застен ках.
Удивительно устроена человеческая душа, я не устаю поражаться великой мудрости и справедливости Господа и замысла его. Чтобы многое найти, человек всегда должен сперва многое потерять. Чтобы найти любовь, найти Бога, найти самого себя, мне пришлось потерять свободу, рассудок, едва не потерять жизнь. Среди ужаса и боли обрести прекрасное сокровище.
Со стороны это кажется невозможным, недоступным для понимания: как один и тот же человек одновременно способен бесконечно любить и безжалостно карать?
Как я могу казнить и при этом утверждать, что сердце мое наполнено любовью? Наверное, чтобы на самом деле понять, что я чувствую, нужно самому оказаться в сыром подвале, сидеть там в полной темноте месяцами, моля Господа, чтобы увидеть хотя бы лучик света, среди могильной тишины подземелья на секунду услышать пение птицы. И это постоянное ожидание казни. Отупляющий ежедневный ужас, который уничтожает смысл самой жизни. Каждую секунду я ждал, что со скрежетом распахнется маленькая железная дверь и палачи, сопя и грохая сапогами, поволокут меня на смерть…
И вот только тогда можно понять до конца, что единственный путь через мрак и погибель можно одолеть, когда Христос ведет тебя и освещает дорогу твою, чтобы не оступилась нога твоя и чтобы не свернул ты навстречу смертельной пропасти. И Христос был со мной. Он все время был там. Он сидел вместе со мной в темном подвале, он готовился к смерти на кресте вместе со мной, он говорил со мной в полной тишине, он был светильником, что освещал мой путь во мраке. И я бы не выжил без его помощи. Но Господь дал мне еще один шанс.
Я был бы настоящим слепцом, если бы не понял, как его использовать. Я ясно понял, что хочет от меня Христос, – чтобы я лечил свой народ любовью. Любя, только любя его, как родитель любит собственное дитя, я смогу спасти его. Но любовь к ребенку – это не только ладушки да пряники, если дети расшалились, их нужно отшлепать или напугать букой. Не ради жестокости, но чтобы уберечь их от большего зла, чтобы защитить их. Иногда, когда выбора нет, приходится самому стать букой. Никто не хочет пугать детей, но иногда это единственный способ уберечь их от погибели. Да, точно! Напугать их хорошенько! Ведь несчастные дети давно уже сами устали шалить, они сами ждут, когда придет отец и накажет их. Они не знают, что истинный Отец давно уже пришел, он стоит и смотрит на них. Он никогда не уходил по-настоящему, он все время был с ними, но они не видели его в слепоте своей! Они и сейчас не видят его! А это значит, должен прийти кто-то, кого они заметят! Тогда к ним придет бука!
Глава 32
В стенах полуразрушенного завода было темно, хоть глаз коли, хотя на улице солнце еще светило вовсю. Сверху, через прорехи выпавшего кирпича и через окна внутрь вливалось довольно много света, но на первом этаже этого не ощущалось совсем: свет просто сюда не добирался, растворяясь в сумраке
