выберусь в Кижи, а в следующий раз – обязательно. А шаманы у вас есть? – вдруг озаботился Марат.
– Шаманы у всех народов есть. По-разному только называются. По сути, шаман – посредник и избранник духов, он способен видеть иную реальность и путешествовать в ней. У нас таких людей называют тиедайя. От слова «тиетаа» – «знать» по-карельски. И по-фински. Это ближе к знахарю, к ведьме-ведунье по значению. Тиедайя – это тот, кто знает какую-то тайну, ведает тайные смыслы.
– Вы здесь финны? – удивился Марат.
– Я – русский. Но здесь есть и финны и карелы. Всегда жили дружно, но всегда помнили: это – финская деревня, а это карельская.
– Расскажите про тиедайев?
– То, что знаю.
– Профессор, а можно я вас запишу? – осенило вдруг Марата. – У меня друг очень интересуется этой темой. А я пересказать не смогу. А другу очень важны подробности. У меня и диктофон есть… А ваши эти тиедайи, они ищут себе замену? Ну, когда чувствуют, что в иной мир уходят?
– Конечно, непременно ищут, – почему-то шепотом и озираясь, сообщил Василий Парфенович. – Потому что это грех, если свои знания ты унесешь в могилу и ни с кем не поделишься.
– А как ищут?
– В смысле?
– Выбирают в ультимативном порядке или уговаривают?
– Не слышал, чтобы в ультимативном.
– Значит, они неопасные у вас.
– Как сказать. Народ их у нас побаивается. Они у нас разные, тиедайи, есть черные, есть светлые. А как поймешь, какие они есть? Люди поговаривают, что от нечистой силы-то знания-то колдовские, и если знахарь кому-нибудь не сдаст своих чертей – то и помереть не сможет. Поэтому, мол, среди знахарей так много долгожителей. Но есть и белые знахари. Им необязательно свои знания передавать, они так и говорят: де, необязательно то, что знаю, кому-то ведать – это ведь не черти, которых непременно кому-нибудь надо всучить. А если кому заговор рассказал, то для колдуна уже этот заговор теряет силу. Поэтому и этнографам практически невозможно записывать такой материал в деревнях, редко кто таким поделится, а те, кто все-таки делились знаниями, ругали себя за то, что «отдают» их.
Василий Парфенович снова опасливо оглянулся.
– Профессор, вы правда в это верите? – удивленно поднял брови Кузьмин.
– Что ж не верить? – в ответ удивился профессор. – Я золотушный родился, врач сказал: до года не доживу. Мама меня – к бабушке в деревню. А та уж к знахарю. И вот – как видите. Жив пока.
– Эта та бабушка, которая после никониан посуду выбрасывала? – уточнил Марат.
– Молодой человек! – с укором сказал Василий Парфенович. – Вы про старообрядцев ничего не знаете, а позволяете себе осуждать их.
– Ни боже мой, Василий Парфенович, – Марат искренно расстроился от такой профессорской реакции, приложил обе руки к сердцу, перекрестился потом. – Упаси боже! Я просто спросил…
Василий Парфенович молчал, отвернувшись.
– Василий Парфенович, – тихо позвал Марат, – я, честное слово, не хотел никого обидеть.
Профессор долго не оборачивался, потом все же посмотрел на Марата – гневно, наткнулся на невинный недоуменный взгляд, засопел возмущенно, но все же смягчился:
– Вот вы сейчас перекрестились, молодой человек, тремя перстами перекрестились. Как вас в детстве учили, как вы всегда это делаете. А теперь попробуйте двумя перстами перекреститься. Попробуйте, попробуйте.
Марат перекрестился по-старообрядчески.
– Чувствуете? – профессор внимательно вглядывался в лицо попутчика. – Чувствуете? Замыкаются совсем другие энергетические точки.
Марат снова перекрестился тремя перстами, потом еще раз двумя.
– Да, непривычно.
– Непривычно – не то слово. Даже неграмотные крестьяне чувствовали разницу – может быть, и не разбирались в тонкостях реформы, но вот эту разницу чувствовали. Не могли по-другому Богу молиться. А вы говорите…
– Василий Парфенович, я ничего не говорю, честное слово!
Профессору надо было выходить раньше Беломорска. Попрощались все же тепло, обменялись визитками.
Марат вышел из автобуса проводить, смотрел вслед Василию Парфеновичу, крикнул: «Спасибо!» Профессор, не оборачиваясь, махнул рукой. Отстань? Не стоит благодарности? Надоел? Марат так и не понял.
Над теплоходом вились чайки. Белое море за бортом отражало синее, высокое небо. На палубе в буфете продавали пончики, здесь же их и жарили в больших алюминиевых общепитовских кастрюлях. Выдавали страждущим, выстроившимся в очередь. Марат купил кулек, крошил горячие пампушки, кидал чайкам. Птицы парили, замирали в воздухе, ловили еду на лету.
Набегали облака, море в момент становилось свинцовым…
Чайки – божьи создания – прекрасные и непостижимые, легко привыкли к человеческим подачкам. Почему подачкам? От всей души ведь кидал Марат им сладкое тесто… А знахари общаются с духами… А чайки? Но ведь у них и души-то нет. Нет? А как же они тогда живут – без души? Как летают? Чем чувствуют боль и радость? А ведь чувствуют наверняка.
Ветер холодный и резкий. Но не хотелось уходить с открытой палубы, невозможно было уйти.
Марат стоял на палубе под крики чаек, увидел издалека монастырь, подумал: «Игрушечный».
Марат трогал монастырские камни, пытался понять, в чем их сила, бродил вокруг.
Какая-то женщина в платке, длинная юбка до земли, тоже подошла к стене, поцеловала камень, зашептала что-то жарко и тревожно. Марат отвернулся, пошел прочь. «Грехи отмаливает, отмолить все никак не может, – почему-то злорадно подумал Марат, – может быть, просит о чем-то? Нет, отмолить хочет, точно. Нагрешила, теперь вот головой о стену бьется. А сам-то, сам? Без греха?»
В храме Марат опять столкнулся с этой женщиной, потом уже на дороге к Секирной горе. Женщина обогнала Марата, прошла несколько шагов вперед, обернулась, спросила раздраженно:
– Что вы на меня так смотрите?
– Это вы на меня смотрите! – возмутился Марат.
– Да, смотрю. И что? – неожиданно согласилась женщина.
– Могу вам чем-то помочь? – невольно вырвалось.
– Вы кто?
– В смысле?
– Вы – психолог, – уверенно сообщила женщина.
Марат кивнул на всякий случай. Не спорить же с сумасшедшей? Дамочка явно не в себе.
– Идемте тогда. Я вам все расскажу. Я на исповеди рассказывала. Но он, батюшка, просто отпустил мне этот грех. И все.
