до того, как мы расстанемся. Я не прошу, чтобы ты меня…
– Я тебя не прощаю, – сказала я, собрав остатки мужества. – Не прощаю за то, что, когда я еще была во чреве своей матери, ты приговорил меня – счел недостойной любви. Смотрю на тебя сейчас – и ненавижу. Всеми силами души. Ненавижу тебя. В детстве я так страстно желала быть любимой тобой, что моя ненависть – сегодня уже не более чем изнанка былой, умершей любви. Мое несчастье в том, что я любила тебя. От этой неразделенной любви уже ничего не осталось. Твои объяснения ничего не меняют. Я только еще больше презираю тебя. И не прощаю.
Он спокойно ответил:
– Я не прошу у тебя прощения, Марем Сига. Только хочу, чтобы ты знала. Я не смог полюбить тебя по причинам, которые назвал. Можешь сердиться на меня за это хоть всю жизнь, если сердце тебе подсказывает. Я не обижусь. На твоем месте я, наверное, тоже ненавидел бы меня. Но помни: даже если ты меня ненавидишь, я всегда буду здесь. Я закончил. Мне остается только отдать тебе кое-что. Это мое завещание. И твое наследство. А потом ты сможешь уйти. И я тоже».
– И тут, продолжала Сига Д., отец засунул руку под подушку и вытащил оттуда книгу. Он отдал мне ее, не сказав ни слова, и больше уже не прерывал молчания. Так у меня оказался «Лабиринт бесчеловечности». Экземпляр, который я тебе дала, – тот самый, который мой отец прятал у себя с 1938 года. И с той ночи 1980-го, той исповедальной ночи, эта книга сопровождает меня повсюду. Книга моего двоюродного брата Элимана Мадага, он же Т. Ш. Элиман.
Я открыл глаза. Матушка-Паучиха пристально смотрела на диван. Тело ее отца не шевелилось. Вскоре оно начало медленно таять и в конце концов исчезло, издав последний хрип и забрав с собой свою верную пепельницу, наполненную песком и мокротой.
Вторая биографема
Три крика во время землетрясения
…и потом, с какой стати все задают мне вопросы, как будто у меня нет кучи других проблем, которые надо решать, я немного нервничаю, впрочем, больше для виду, честно говоря, потому что в глубине души, в глубине моей ямы, это меня устраивает, в смысле, этот вопрос земли меня устраивает, будет повод заставить ее шевелиться, я знаю, что эта тема заставляет ее шевелиться, не знаю уж, почему это ей кажется таким важным, ну да ладно, ее дело, я перестала задумываться, почему те или иные вещи важны для каких-то людей или вещей, они для них важны, вот и все, каждый живет тем, что у него на сердце, другим это может показаться непонятным, но не им решать, что важно, а что нет, никто не может стать кем-то другим, каждый – это каждый, хотя он кажется похожим на других, он прежде всего и всегда – только он сам, никто не может заглянуть в сердце или в голову другому, и это радует, особенно если речь идет о голове, потому что тут может произойти самое худшее, ведь то, что творится в голове – это хаос, во всяком случае в моей, но, думаю, в других головах порядка не больше, хотя все делают вид, будто они уравновешенные и в здравом уме, но я над этим смеюсь, ведь я знаю, я-то знаю, мне достаточно на них взглянуть – и весь сумбур, который у них в голове, отразится в их взгляде, и тут уж ничего не скроешь, даже не надейтесь, глаза вас выдадут, но я отвлеклась, вернусь к вопросу, я на него отвечу, не вникая, почему этот вопрос ее волнует, даже если у меня на этот счет есть кое-какие соображения, отвечу и буду надеяться, что земля зашевелится, что для меня было бы очень полезно, итак, мой ответ на ее вопрос: «Я не знаю», и это сработало, земля начала вздрагивать, это доказывает, что я ее хорошо знаю, я догадывалась, что она рассердится и задрожит, но я люблю, когда вокруг меня дрожь, когда мир дрожит, я отлично себя чувствую: лучше вижу, все становится таким четким, словно мне вдруг нацепили на нос эту штуковину, как она называется, ах да, очки, кажется, чтобы зрение улучшать, короче, вот как это у меня происходит, если вокруг шевеление, вещи приходят в соответствие с моим взглядом, снова приспосабливаются к моему ритму и к биению моего сердца, а если шевеления нет, вибрации происходят только в моем теле и тогда все смещается, но я знаю, что это не реальность сместилась, она сместилась потому, что сместилась я сама, во мне все шевелится, я – телотрясение с переменной магнитудой, в зависимости от моего настроения, и для того, чтобы я снова обрела гармонию и стабильность, надо, чтобы земля шевелилась, от гнева или от холода или от смеха или от жажды или от радости или от болезни или от рыданий или от возбуждения или от чего-то еще что ей угодно, – чтобы я жила, земля должна вздрагивать, а если нет, меня подстерегает Ничто. Когда земля неподвижна, вибрации происходят только в моем теле, и мне грозит Ничто, но, честно говоря, меня это не беспокоит, ведь Ничто совсем не такое ужасное, как говорят, только не надо оставаться в нем слишком долго, потому что за ним есть другое, чего надо бояться сильнее, не знаю, как оно называется, думаю, нет подходящего слова, чтобы назвать это «другое», которое по ту сторону Ничто и которого я боюсь, говорю без стыда, и именно для того, чтобы отвратить это или отсрочить, я провоцирую землю, как сделала только что, ответив на вопрос, и у меня получилось, она начала дрожать, и тогда я повторила: «Я не знаю», ведь это не страшно – не знать, это совсем не страшно, и я не хочу знать; по-настоящему важно только, чтобы… думаю, я не знаю… а это правда имеет значение? По-настоящему важна только я, остальное не имеет значения, важна только я, его мать, важна только я, отец не так важен, он выберет из двоих кого пожелает, Асана или Усейну, Усейну или Асана, это не имеет значения, это почти одно и то же, даже если они совсем разные, важна только я, Мосана, мать, его мать;
…слышится гул, и мне становится лучше, мне лучше, в глубинах происходит движение, корни натягиваются, как тетива лука, мне лучше, я – это я, а не другая, листва мангового дерева покачивается надо мной и нежно шепчет: ты
