Книга Боярин Осетровский - Константин Константинович Костин

— Ну что, Никодимка, готов ли наш «боярин» к разговору? — в пыточную быстрым шагом вошел Полянский. Кавычки в его словах прямо ощущались.

В руках у главы Приказа была пачка разнокалиберных бумаг. И это — еще одна неправильность. Не должен боярин сам таскать какие-то бумаги, не по чину ему. А больше никого в камере и не появилось.

— Готов, Григорий Дорофеевич, готов, — согнулся в поклоне палач, — Дочки мои постарались на славу.

Полянский положил бумаги на стол и подошел ко мне. Я поднял голову. С трудом, по ощущениям — на мою голову кто-то надел пудовую шапку из свинца.

— Готов ли признаться, Осетровский?

— Признаться в чем? — прохрипел я. Из уголка рта по подбородку потекла теплая капля. Кровь. Прикусил щеку изнутри.

— В измене, Осетровский, в измене государю. В том, как ты англичанам сведения о сибирских слонах продал.

Глава 33

В первый момент я решил… да ничего я не решил. Мне вообще показалось, что я брежу. Ведь согласитесь — какой-то бред творится, девочки-близняшки из этого… старого фильма, где «А вот и Джеки!», обвинение в измене, сибирские слоны…

Потом я вспомнил о своем прикрытии в Мангазее — и вот тут я да, решил. Решил было, что случайно угадал и где-то в Сибири действительно живут последние мамонты. Царь их охраняет, само существование их держит в секрете, а я так беспалева рассказывал о них всем, направо и налево, в том числе и тем самым англичанам.

Но тут мой бедный мозг, пусть и взболтанный, как яйцо в шейкере, все же заработал. И подсказал мне, что это — чушь и бред. Даже не потому, что никаких мамонтов в Сибири нет. Когда я отыгрывал роль эксцентричного англичанина, спрашивающего о слонах всех встречных и поперечных — я ведь спрашивал всерьез. В том смысле, что задавал вопросы и анализировал ответы так, как учили в Разбойном приказе. Не специально — я просто по другому не умею, за год службы эта манера успела въесться в подкорку. Так вот — я разговаривал со многими людьми, слышал от них многое, в том числе и истории о якобы виданных слонах, прячущихся за кедрами. Но я могу поклясться — все эти истории были пустым враньем. Никто из тех, с кем я разговаривал, не видели мамонтов, и не слышали о них. Ну, кроме как от меня. Значит — в Сибири мамонтов нет.

— Не знаю ни про каких слонов… — прошептал я. Почему у меня голос так хрипит? Я же не кричал… не кричал же, верно?

— Не знаешь… — Полянский улыбнулся, сощурив глаза. Отошел к столу и положил руку на пачку бумаг, — А вот видоки говорят иное…

Глава Приказа тайных дел взял одну из бумаг, отодвинул ее от себя на вытянутой руке и зачитал:

— «…означенный Викешка назывался английским дворянином Варфоломеем Кравучем, очень хорошо по-английски говорил, отчего его даже коренные англичане за своего принимали. Может, и не Викешка он вовсе, а и вправду английский подсыл?…»

Вторая бумажка:

— «…хвастался, что видел в Сибири самых настоящих слонов, на каковых собирается охоту открыть для добычи слоновой кости. А ту кость беспошлинно в Англию вывозить, царя государя о том в известность не ставя…»

Третья:

— «…показывал фигурку, из кости сибирского слона сделанную, говоря, что саморучно того слона добыл…».

Четвертая:

— «…прибыл в Архангельск на английском корабле, что говорит о том, что и вправду англичанам служит…».

И было тех бумажек еще много… В них излагались показания неизвестных мне свидетелей, которые искусно мешали мои реальные слова и поступки — сделанные от имени, мать его, моей маски, англичанина Барти Крауча! — так и откровенные выдумки, ложащиеся в каменную стену обвинения меня в государственной измене, как влитые.

Если все эти бумажки взять и отнести царю — против меня уже можно применять калечащие пытки. И если проводить их будет Никодим под контролем Полянского, который по каким-то причинам твердо уверен как в том, что где-то в Сибири и впрямь живут мамонты, так и в том, что я виноват в том, что с изменническими целями рассказал о них англичанам.

Так. Стоп. Не так. Неправильно.

Но вот что именно тут неправильно — мозг сообразить никак не мог.

— Ну так что, «боярин», — опять эти кавычки, — Викентий? Вот здесь, — перед моим лицом появилась еще одна бумажка, исписанная витиеватым почерком, — твое чистосердечное признание в том, что на англичан ты работал. Вот здесь подпишешь — и закончатся твои мучения.

Полянский кивнул на девочек, отошедших в уголок и, кажется, занявшихся игрой в куклы. Девочки синхронно посмотрели в нашу сторону и покладисто кивнули.

Меня передернуло.

Вот оно. Вот что неправильно. Глава Приказа тайных дел ведет себя так, как будто следствие по моему делу уже закончено, остался сущий пустяк — подпись от меня получить и можно на суд царю отправляться. А так не делается. СНАЧАЛА эти бумаги должны были царю попасть, потом меня к царю привести — измена среди бояр не такой частый случай, каждый из них царем предварительно рассматривается, и только ПОТОМ начинается следствие и пытки. Полянский жестко нарушает процедуру и, когда эти бумажки попадут царю…

Если. Если попадут.

Не может он к царю с моим признанием пойти, как минимум — в немилость впадет, что через голову царя действовал. Как максимум — сам в измене может быть обвинен. Что это означает?

Я поднял взгляд над бумагой:

— Что тебе от меня нужно?

— Подпись… — начал, улыбаясь, Полянский.

— Не то. Что тебе от меня на самом деле нужно?

Глава Приказа тайных дел перестал улыбаться, коротко оглянулся и, наклонившись ко мне, тихо произнес:

— Изумрудный венец, Осетровский. Отдай его мне — и будешь свободным.

Вот оно что…

Вот почему палача не поменяли — нет у Полянского других верных палачей, которых можно в свой план посвятить. И подьячего поэтому нет, и сам порядок допроса нарушен.

Весь этот компромат собран исключительно для того, чтобы выбить из меня Венец. Неизвестно, да, по сути, и неинтересно, на кого в данном случае работает Полянский — на Морозовых, на Дашковых-Телятевских, на кого-то третьего или просто на самого себя. Главное — кто бы из бояр не хотел получить Венец, он не может просто так схватить меня и пытать. Царь-батюшка, дай ему Бог, долгих лет и здоровья, недвусмысленно запретил. Зато можно обвинить меня в измене, привести сюда, выбить признание, а потом поставить перед фактом…

— Не отдашь — я бумаги царю отдам. А тогда мимо плахи с топором тебе никак не проскочить будет.

— Так я же… — прохрипел я, — Не признался…

— Скоро признаешься.

У меня фантомно зажгло в правом боку.

— Не признаюсь, — с уверенностью, которой не испытывал, заверил я его, — Продержусь долго, а там и о том, что меня не по закону схватили, царь государь узнает.

— Да кто ж ему расскажет? — расхохотался Полянский, — Вокруг сисеевского терема все моими людьми окружено, мышь не пролетит, птица не пробежит…

Тут он запнулся, видимо, осознав, что запутался в метафорах. А ты, Григорий Дорофеевич, тоже нервничаешь. По офигенно тонкому льду ходишь, как говорил Кирпич. Если я продержусь еще хотя бы сутки — царь о твоем самоуправстве и так узнает. У него везде свои люди. Царские соколы везде летают и, хотя формально они к твоему Приказу относятся — подчиняются вовсе не тебе. Если продержусь сутки…

Только не продержусь я. Не смогу. Не выдержу.

Полянский не выдержал первым.

— Ладно, — сказал он, наконец, — Раз ты такой смелый да стойкий, посмотрим, как ты запоешь, когда рядом с тобой твою се… твою подружку вздернут да начнут горящим веником парить. А то и вовсе на кобылу посадят. Сейчас за ней людей и отправлю.

Глава Приказа тайных дел резко развернулся и выскочил из пыточной.

Я сжал кулаки. А что мне еще оставалось делать?

* * *

Я лежал в своей уже привычной камере, накрывшись полой кафтана — а смысл одеваться, если скоро потащат обратно? — когда ко мне ворвался Полянский.

— Как⁈ — зарычал он, бледный, как смерть, — Как ты это сделал?

— Не делал я ничего, — ответил я, поднимаясь и чувствуя, как внутри меня медленно разжимается пружина, до этого стискивающая сердце. Потому что кроме Полянского в камере никого не было. Ни Аглашки, ни Клавы, ни Насти — никого. А это значит…

— Как ты с проклятьем договорился⁈ Десять человек погибли, с места не сойдя, десять!

Пружина лопнула с никому, кроме меня, не слышимым звоном. Сработало! Сработало!

* * *

— Голос… — тихо пробормотал я, идя к ожидающим меня конвоирам, который