вы говорите, какой восторг! — Софи Жосефовна взмахнула руками в атласных перчатках, и поднесла передние пальцы к подбородку. — Восковая фигура — это то, чего нам так не хватает! Разве можно сравнить такое тонкое, изящное искусство с этой чёрствой дикостью в виде замученных, убитых нечастных зверей! Восковые фигуры! О да, я слышала, что в самом Париже у мадам Монтанари…
Голенищев вовсе не слушал этот лепет, а прошёл в залу, где полулежали на диванчиках-оттоманках девицы в ажурных чулках и шёлковых прозрачных накидках. Они тут же повыскакивали с мест, и, держа длинные мундштуки с дамскими папиросами, окружили его, жеманясь и мурлыча. Исправник на ходу шлёпнул сразу двух по ягодицам — всё же последняя подсказка Моего Мефистофеля враз подняла ему настроение, и он присвистнул, сказав что-то вычурное и пошлое, как и полагалось по случаю:
— Так, летите, летите, голубки, не до вас мне ныне! — пропел он и вскочил на лестницу, провожаемый радостными смешками и воздушными поцелуями.
Достав расчёску и приведя в порядок пышные усы, он постучал в хорошо знакомую ему дверь на втором этаже:
— Джофранка, ты у себя? А ну встречай своего ночного коршуна!
* * *
Татарин, содержатель лавки «Бухарские сладости» Ильнар Санаев к предстоящему торговому дню всегда готовился заблаговременно и основательно, как правило, с вечера. Вот и теперь, мурлыча неразборчиво под нос татарскую народную песенку, он раскладывал по коробкам, а затем и по полочкам только приготовленный и ещё горячий чак-чак, пахлаву, бухарское калеве. Наклонившись над кадками, доставал совочком чернослив, курагу, изюм, урюк, и аккуратно наполнял вазочки. Затем направился к витрине выставить лучший товар, и, когда подошёл, увидел, как мимо промчались крестьянские сани.
Ильнар прислушался, потрепав узкую и длинную, как у Соловья-разбойника, бородёнку, и остолбенел. Ему послышалось, или нет? Кто-то кричал о пожаре?
— Пожар? Пожар! Как можно пожар! — громко сказал он, и в чём был — в одной расписной тюбетейке и распашном халате из полосатого шёлка, выбежал на улицу.
Он был главой большой семьи, считался самым почтенным, уважаемым в роду местных татар, переселившихся в Лихоозёрск. Всего их жило здесь около двадцати семей. Санаев не понаслышке знал, какую беду приносит пожар — огонь выжег дотла его родное село Каракуль, после чего им долго приходилось скитаться, познав нужду и скорбь.
Вот и теперь он готов был бежать как есть, без верхней одежды, лишь бы помочь остановить пламя и не дать ему перекинуться на другие строения. Но, по-стариковски поджав колени и оглядевшись, не увидел никого на улице, и уже собирался кинуться вдогонку за крестьянскими расписными санями, как увидел, что дверь находящейся на противоположной стороне аптеки распахнулась, и на пороге, пошатываясь, показался её владелец.
Этот молчаливый человек всегда вызывал высокое доверие у Ильнара, тем более, аптекарь не раз приходил на помощь, даже выходил его малолетнего внука, и при этом не взял ничего ни за свои услуги, ни за снадобья, настаивая на тёплых добрососедских отношениях. Татарин в ответ снабжал его чаем и сахаром — от остального Залман откалазлся, признавшись, что со времён войны даже видеть не может любые восточные сладости.
Вот и сейчас Санаев засеменил от витрины в сторону аптеки, но вдруг недоверчиво остановился посередине мостовой:
— Салям! Абый Залман, не знаете, что могло случиться? Что с вами?
Аптекарь, вытерев ладонь о передник, на котором поблёскивала серебряная крошка, обвёл округу мутными глазами и кажется, вовсе и не увидел соседа.
— Что горит? — спросил снова Ильнар.
— Сады, горят сады на побережье! Турки взяли город!
— Что, абый Залман? Что вы такое говорите?
Санаев в силу преклонного возраста видел плохо, поэтому, когда аптекарь вытянул вперёд правую руку, он подумал, что тот хочет ему что-то вручить. Кажется, это что-то такое небольшое, чёрное. Наверное, какое-нибудь снадобье:
— Нет, что вы, дорогой абый Залман, ничего уже не нужно! Моему мальчику хорошо! Он смеётся, хорошо высыпается, и благодарит Аллаха и вас за помощь!
Треснул выстрел, и пуля прошила насквозь тщедушное тело татарина и разбила витрину. Вазочки полетели со звоном, изюм, крашеные орешки и урюк с черносливом разлетелись у входа, словно праздничное конфетти.
Владелец «Бухарских сладостей» упал на бок, тюбетейка слетела и покатилась, увлекаемая порывом ветра. Последнее, что он видел, это косой след от разворота саней крестьянина из села Серебряные Ключи Петра Алатырева.
— Как же так, абый Залман! — едва успел произнести татарин, и кровь хлынула изо рта и потекла, впитываясь в примятый снег на мостовой.
Залман обернулся — облокотившись, в проёме аптеки стоял прозрачный силуэт:
— Очень хорошо стреляете, господин бригадный хирург! — говорил спокойным низким голосом облачённый в мундир обер-офицер Корф. Он осматривался, водил головой с полностью вырезанной нижней челюстью. — Это лишь первый. Но враги овладели городом, они повсюду! Нужно прорываться!
Залман поднёс к обескровленному и спокойному, сильно осунувшемуся лицу пахнущий порохом ствол револьвера. Посмотрел на тюбетейку, видя вместо неё красную турецкую феску с чёрной кисточкой. Переступив и слегка пнув распластанное тело в полосатом халате, он сказал:
— Не сомневайтесь, господин Корф! Я сделаю всё, зависящее от меня!
Глава 13
Король пик
— Ну, что же, идём! — повторил Фока Евтихию. — Ничего не бойся!
Когда Зверолов, преодолев время и пространство с помощью полученного от предка — великого охотника Протасия — дара, отправился на поиски чёрного герцога, он взял с собой заговорённую серебряную пулю. Согласно древним правилам, больше и не полагалось, и он имел шанс лишь на один точный выстрел. Фока предчувствовал, что встреча с тёмным лордом состоится в заброшенной шахте, тот непременно должен навестить свои владения, прежде чем отправиться в долгий, усеянный злом и распрями путь, который герцог и его слуги цинично именовали дорогой добра. Но, прежде чем сойтись с ним там, в шахте, нужно было заранее проверить это гиблое место. И, как убедился охотник, там поджидала засада — огромный стражник-крот. Спасаясь, убил Кродо, но единственной отпущенной ему в дорогу пули больше не было.
Положение теперь выглядело почти безвыходным, а дело, ради которого он родился — проваленным. Последняя надежда — отыскать в этих пустынных, заметённых снегом краях подлинную ведунью, способную вдохнуть в серебряную пулю ту особенную силу, что разит пришельцев из мира теней. Евтихий уверял, что сказание о ней есть, и
