измерила мне давление, послушала дыхание и поинтересовалась, «как я вообще».
— Если что, я в ординаторской, — сказала блондинка, посмотрев на Федьку со значением.
— Что случилось? — спросила я, когда она вышла. — Витя?
— Нет.
Федька пододвинул стул к кровати и сел рядом со мной.
— Свет… — сказал он, взяв меня за руку, и тяжело вздохнул. — Я не знаю, как тебе сказать… Я случайно унес твой телефон. Позвонила Люся, я ответил. Хотел просто сказать ей, что с тобой все в порядке, что ты родила. И она мне сказала… Свет, твой… отец Вити, он…
— Он погиб, — прошептала я, крепко зажмурившись, но слезы уже было не остановить.
— Ты знаешь? — удивился Федька, но я только головой покачала.
Он наклонился, обнял меня и молчал, пока слезами не смыло самую острую, нестерпимую боль. И я была ему благодарна, потому что от любых слов стало бы только хуже.
— Она сказала, как? — спросила я.
— Нет. Ничего толком. Ее вообще было трудно понять, сплошные рыдания.
— Когда?
— Сегодня ночью. Они куда-то ездили с ее мужем, возвращались обратно. То ли несчастный случай, то ли… не знаю что. Сказала, что позвонит тебе завтра.
Приоткрылась дверь, в щель просунулся острый нос блондинки и тут же исчез. Мне было трудно дышать, но сердце… Раньше оно вытворяло всякие безумные фокусы безо всякой причины, а сейчас, когда причина была, оставалось спокойным. Ну, не совсем, конечно, спокойным, но уж точно не бесилось и не пыталось выпрыгнуть через уши.
— Иди домой, Федь, — попросила я. — Пожалуйста.
— Уверена?
— Да. Мне надо побыть одной. Извини.
— Я понимаю, — сказал он. — Если что, звони. Да, я тебе соку принес. Яблочного. Яблочный можно.
— Спасибо, — прошептала я.
Когда Федька вышел, я потянулась за телефоном, но передумала. Нет, пусть Люська тоже успокоится. А то будет рыдать, и я так толком ничего и не узнаю. И будем лить слезы вместе. Завтра…
От неловкого движения шов на животе вспыхнул болью, как сигнальная ракета. Но это была такая мелочь. Еще несколько часов назад я умоляла высшие силы, чтобы все увиденное под наркозом оказалось лишь сном. Теперь мне наоборот хотелось, чтобы все это было правдой. Пусть мы больше никогда не увидимся, но я буду знать, что Тони жив. Что он в другом мире с нашей дочерью.
Впрочем, даже если это так — откуда мне знать наверняка? Я могу только надеяться и верить. Ждать, когда наконец мы будем вместе. Просто жить — ради нашего сына.
Я осторожно села, взяла с тумбочки пакет сока и стала жадно пить, захлебываясь. Это была какая-то странная истерика — не слезами, не всхлипами, а судорожными глотками. И где-то облачком пробежала мысль, что я, наверно, больше никогда не смогу пить яблочный сок. Что его сладкий до приторности и кислый до оскомины вкус всегда будет связан для меня с болью. Болью, рвущей одновременно тело и душу.
Мне сделали какой-то укол, боль в животе немного утихла, а другая… Я знала, что ее придется перетерпеть. Сколько уже раз мне казалось, что хуже не бывает? Просто сцепить зубы и ждать.
Я перебирала то, что было забыто, а теперь стало рассыпанными бусинами, которые предстояло нанизать на нитку. Драгоценное ожерелье воспоминаний…
Я верхом на Полли, на мне сиреневая шелковая юбка, задравшаяся по самое дальше некуда, рука Тони медленно скользит по моей ноге, а я смотрю на него из-под опущенных ресниц…
Гроза, херувимы бесстыдно ухмыляются с полога, глядя на нас. Вспышка молнии. Кто сказал: «Я люблю тебя»? В одном мире я, в другом Тони. Какая, собственно, разница?
Мы собираемся в Регистрационный офис. Люська придирчиво проверяет, все ли на месте. Новое — туфли, неразношенные, жмут страшно. Старое — перчатки будущей свекрови. Взятое взаймы — ожерелье из фамильных драгоценностей Скайвортов. Голубое — подвязка, которая так и норовит сползти и потеряться раньше времени. Свадебный шестипенсовик в туфле забился под мизинец и натирает до кровавых пузырей.
Лиссабон, башня в устье реки Тахо. «Видишь носорога?» — спрашивает Тони. «Где?» — я задираю голову, и он целует меня, а в это время чайка бросает раковину прямо нам под ноги, словно предлагая угоститься содержимым. Дождь — с ясного неба, и мы бежим прятаться под дерево, а потом едим знаменитые пирожные с заварным кремом в не менее знаменитой кофейне. Тони посыпает их корицей и с серьезным видом уверяет, что это секретный португальский афродизиак.
Мы стоим, обнявшись, на мысе Кабу да Рока и смотрим на океан, туда, где ярко-синяя вода сливается с небом. «Конец света», — говорю я. «Всего лишь край Европы», — возражает Тони. «Нет, — не соглашаюсь я. — Бесконечность…»
Мы все вчетвером едем в клинику на узи. «У нас мальчик!» — вопит Люська, вылетев из кабинета. Питер сдержанно улыбается, но видно, что счастлив до невозможности. «Ну, теперь дело за невестой», — говорит он.
Схватки — чудовищные, похожие на цунами, одна за другой. Я изо всех сил сжимаю руку Тони, и он стоически терпит, как будто пытается разделить со мной хотя бы малую толику боли. Я ненавижу его — источник этой боли. И в то же время рада, что он рядом со мной, что наш ребенок должен появиться на свет…
Я не могла все это придумать. Это — и многое другое из того, что мы вспомнили, встретившись в безвременье, на грани жизни и смерти. Мы увидели и вспомнили то, от чего в нашей жизни не сохранилось ничего. Ни в настоящем, ни в Отражении. Как будто из киноленты вырезали кадры, и теперь они есть только в копии. Тони будет жить ту жизнь дальше, а мне останется лишь собранное ожерелье. Или четки, которые я буду перебирать снова и снова.
Господи, пожалуйста, пусть все это будет правдой…
Я уснула, повторяя эту… нет, не просьбу — мольбу.
К утру я стала звездой роддома. Наверно, обо мне не шептались только ленивые. Та самая, из одноместной, — так вот, крутой мужик, который к ней ходит и за нее платит, он ей не муж и не отец ребенка. А отец погиб как раз тогда, когда ей делали кесарево. А ребенок в реанимации на ИВЛ. Кошшшмааар…
После завтрака и всяких малоприятных процедур пришла медсестра, которую я еще не видела. Посматривая на меня с любопытством, помогла сесть в кресло-каталку и повезла в детскую реанимацию.
— Вы учтите, — предупредила она, — выглядит там все очень страшно. Мамки как зайдут, сразу рыдать начинают с порога. Трубки, зонды… А на самом деле чаще всего ничего
